В прицел судьбу не разглядишь   ::   Байкалов Альберт

Некоторое время он лежал с открытыми глазами, приходя в себя после пробуждения. А оно давалось ему с трудом. Редко найдется человек, легкий на подъем, но у него другой случай. Он как раз таки и не любил долго нежиться в постели. Причина мучений – контузия, ранение в голову и спину. Очнувшись ото сна, он сначала не понимал, где находится. Потом начинало болеть странной пульсирующей болью тело. Скорее ныло, словно после больших физических нагрузок. Почему, не могли объяснить даже врачи. Постепенно, до завтрака, боль проходила.

Он сел. Освещенные утренним светом стены, казалось, слегка качнулись и вернулись в исходное положение. Головокружение почти прошло. Совсем недавно он с трудом ходил.

Огляделся, словно попал сюда впервые. Так каждое утро. До конца не верилось, что дома. Часто снился именно такой сон, как он просыпается здесь. Первый раз еще на срочной, в учебке. Потом чаще. Вот родной письменный стол у окна, за которым делал уроки. Шкаф с любимыми книгами и парой снимков за стеклом. Коврик с незатейливым рисунком над кроватью, трехрожковая люстра да магнитофон на полке. В углу гантели. Все. Ничего не изменилось и не добавилось. Да больше сюда из вещей ничего и не войдет – хрущевка. В период «развитого социализма» люди получали заветные квадратные метры уже под старость. Она приходила вместе с внуками, и заселялись уже в большем количестве, чем предполагалось лет десять назад. Все шло по кругу. Свекрови пилили на тесных кухнях невесток, тещи скандалили по вечерам с зятьками, норовившими после работы задержаться с дружками за кружкой разведенного водой пива, чтобы оттянуть возвращение в перенаселенную квартиру, кричали дети, стучали в стены соседи.

Пашка свесил с кровати ноги, нашарил ими тапочки, встал. Потянулся и посмотрел на часы. Только шесть. Комната стала казаться немного меньше. Неужели вырос? – усмехнулся он про себя. Вообще-то это ощущение появилось с тех пор, как он вернулся в нее. С войны. С одной на другую. На той было все понятно, да и шел добровольно. А здесь?

Стараясь не шуметь, прошел в ванную, открыл воду, плеснул пригоршню на лицо и посмотрел в установленное над раковиной большое круглое зеркало. Сколько он жил, казалось ему, что ничего в его внешности не меняется. По крайней мере, не мог этого заметить. Лишь худел или поправлялся. Кто из старых знакомых сейчас встречает, обязательно говорит, что он возмужал, стал солиднее, раздался в плечах или повзрослел. Однако все отмечают его взгляд. Будто какой-то не такой стал, а какой именно, непонятно. Он вгляделся в отражение глаз. Карие, левый чуть меньше правого. Попытался сделать лицо строже. Сдвинул брови к переносице, нахмурил лоб. Смешно, и только. Соломенного цвета волосы торчали в разные стороны. Он провел ладонью по голове. Надо подстричься. А то Фирсов обязательно съязвит. Павел его давно знает и ненавидит. Любое замечание в свой адрес с его стороны воспринимает болезненно. Еще оттого, что ничего нельзя в ответ сказать. Зависит он пока от этого начальника отделения. Сегодня в одиннадцать тот выдаст причитающиеся «боевые». Пусть с «откатом», зато сразу, без проволочек и все. А майор на двадцать пять процентов «комиссионных» собрался машину менять. Так и сказал: «Что бы я без вас, родные, делал?» Пашка уже отчаялся ждать, а тут он сам предложил. Поначалу еще боялся. Врал, будто все деньги, что он возьмет за услугу, придется передать более высокому начальнику. Себе шиш. Он просто людям помогает и вовсе не подлец. Однако вчера раскололся. Сболтнул, что главных над ним нет, а военком и так неплохо живет.

С того момента, как впопыхах перевязанного и обколотого промедолом Пашку внесли в Ханкале на борт самолета, прошел год. Спустя два дня он уже был в военном госпитале родного города.