Шесть процентов   ::   Кнорре Федор

Ему начинало казаться, что именно она виновата в том, что у него случилось с глазами. Во всяком случае, началось все это с нее. Сначала странные письма. Хотя странными он их увидел только после, когда все узнал. Потом совсем не было писем. Потом письмо от Зины, двоюродной сестры, где все почти прямо было написано про Тамару, а он, дурак, сумел опять истолковать все в хорошую сторону, и наконец письмо от нее, где она сама ему все написала уже о прошлом. И с тех нор день за днем он думал об этом письме, целые месяцы он о нем думал и не мог перестать думать. Оно лежало у него на сердце, как постороннее тело, не рассасывалось, не делалось привычнее, не становилось "вчерашним", каждый день оно было, как будто пришло сегодня. Иногда он думал обо всем сразу, иногда о каком-нибудь одном написанном слове, почти каждый день по-разному, но все время думал. Говорил: "Не хочу больше", - и опять ловил себя на том, что думает. Повторял с ожесточением: "Не хочу, не хочу, не хочу!.." И, как только уставал повторять, мысли сами возвращались к письму, и у него не было сил бороться, он сдавался и думал, думал...

Он совсем позабыл, что сидит на краю тротуара и мимо проходят люди, разговаривают, смеются. Наверное, у него лицо сделалось не очень хорошее, потому что чьи-то шаги остановились и строгий голос спросил:

- Ваши документы, гражданин?

- Да вот, украли у меня, - виновато сказал Платонов и, подняв глаза, смутно увидел какую-то фигуру.

- Понятно, - с удовлетворением протянул человек. - Придется принять меры в таком случае.

- Какие же меры? - пожал плечами Платонов. - Я ведь говорю - украли. Это можно проверить.

- Какие? А вот сейчас мы вынесем постановление. Так... Закурить есть? - и человек, кряхтя, опустился на траву рядом с Платоновым. - У меня тоже украли. Фамилия моя - Восняцкий. Курить, значит, нет? Ясно. Документов нету. Квартиры тоже нету? Ну, мы с тобой полные товарищи по несчастью, нам с тобой надо вместе быть. Пойдем, надо куда-нибудь заявиться все-таки.

В то время первый тяжелый период войны подходил к концу, но далеко еще не кончился. Сотни тысяч людей снялись с места, передвинулись на восток и оседали на новых местах, всё еще двигалось, кипело, перемещалось, и тысячи людей оказались временно так или иначе выбитыми из жизненной колеи. Были люди, очутившиеся без документов, без родных, без связи со своей прежней средой и профессией.

Платонов упрямо избегал всяких разговоров о том, как и почему он попал в Среднюю Азию. Он не хотел никуда ходить, доказывать, просить. Один Восняцкий куда-то бегал, хлопотал, наводил справки и приносил талоны на плохие обеды и на хлеб. И Платонов нехотя плелся за ним следом, когда тот просил хоть показаться...

Делалось все теплее, они целыми днями бродили, вдыхая незнакомые запахи пышной, чужой весны, лежали на траве, разговаривали со встречными, и те делились с ними табаком и едой.

Эта жизнь казалась Платонову не лучше и не хуже любой другой, какая у него могла быть сейчас.

С глазами у него стало получше, как ему и обещал в госпитале врач. Пожалуй, скоро уже можно было и работу попросить какую-нибудь подходящую, да все еще не приходили запрошенные справки насчет документов, а просить, торопить он по-прежнему не хотел.

Из-за овладевшего им упрямого нежелания перемен к лучшему он ходил небритый, в истрепавшейся одежде, похудевший, загоревший дочерна.

В один прекрасный день Восняцкому выдали новью документы и деньги за пропущенные месяцы, и он явился подстриженный и пахнущий одеколоном прямо из парикмахерской и заговорил первым делом не о своем изменившемся положении, а о том, что он выхлопотал в райвоенкомате Платонову квартиру за городом.

С собой он притащил водки, громадный пук зеленого луку и соленого овечьего сыра - праздничное угощение.