Синий свет, свет такой синий (Есенин)   ::   Хакен Георг

Помнишь ли, сокол мой ясный, мои "избяные песни"?

Изба - святилище земли,

С запечной тайною и раем.

По духу росной конопли

Мы сокровенное узнаем.

В твоих глазах дымок от хат,

Глубинный сон речного ила,

Рязанский маковый закат

Твои певучие чернила.

Изба - питательница слов.

Тебя взрастила не напрасно:

Для русских сел и городов

Ты станешь Радуницей красной.

Так не забудь запечный рай,

Где хорошо любить и плакать.

Тебе на путь, на вечный май,

Сплетаю стих - матерый лапоть.

ЕСЕНИН. Вот лысый черт! Революция, а он - "избяные песни". Старо! Об этом уже и собаки не лают! Совсем, старик, отяжелел. А ведь ты - огромный поэт. Ну да, видно, только не по пути.

Теперь любовь моя не та.

Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь.

О том, что лунная метла

Стихов не расплескала лужи.

Грустя и радуясь звезде,

Спадающей  тебе на брови,

Ты сердце выпеснил избе,

Но в сердце дома не построил,

И тот, кого ты ждал в ночи,

Прошел как прежде, мимо крова.

О друг, кому ж твои ключи

Ты воплотил поющим словом?

Тебе о солнце не пропеть,

В окошко не увидеть рая,

Так мельница, крылом махая,

С земли не может улететь.

КЛЮЕВ. Уверение твое, Сереженька, что я все "сердце выпеснил избе" наваждение. Конечно, я во многом человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мне досталась запечная Мекка - иконы, старые книги, - их благоухание - единственное мое утешение.

ЕСЕНИН. Мы, Николай, не должны соглашаться с этим. Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России: самое аристократическое, что есть в русском народе.

КЛЮЕВ. Мне очень приятно, Сереженька, что мои стихи волнуют тебя, потому что ты оттудова, где махотка, шелковы купыри и щипульские колки. У вас ведь в Рязани - пироги с глазами - их едят, а они глядят!

ЕСЕНИН. Ты прав, Николай. Не съедят нас!

КЛЮЕВ. Эх, голубень-голубарь мой! Как поэт я уже давно кончен, и ты, Сереженька, в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно. Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь. Последние щиблетишки развалились. Ну да что обо мне! Я болен, умираю с голоду. Особенно я боюсь за тебя, голубчик мой. Ты как куст лесной щипицы, - который чем больше шумит - тем больше осыпается.

ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай. Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я еще напишу, напишу! А их - к черту!

КЛЮЕВ. Я очень люблю тебя, голубь мой, потому что слышу душу твою в твоих писаниях. В них жизнь невольно идущая... Почитай нам новые свои стихи.

ЕСЕНИН. Ты, Николай, мой учитель. Слушай!

Голубая кофта. Синие глаза.

Никакой я правды милой не сказал.

Милая спросила: "Крутит ли метель?

Затопить бы печку, постелить постель".

Я ответил милой: "Нынче с высоты

Кто-то осыпает белые цветы.

Затопи ты печку, постели постель,

У меня на сердце без тебя метель".

Клюев слушает стихи, сложа руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.

Не криви улыбку, руки теребя,

Я люблю другую, только не тебя.

Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо

Не тебя я вижу, не к тебе пришел.

Проходил я мимо, сердцу все равно

Просто захотелось заглянуть в окно.

Ну, как, Николай, стихи-то мои? Нравятся?

КЛЮЕВ. Хорошие стихи, Сереженька. Очень чувствительные стишки. Вот если бы их все собрать в одну книжечку, да на веленевой бумаге напечатать... с виньеточками... Амурчики, голубки, лиры... И в сафьян переплесть... Или в парчу... И чтоб с золотым обрезом... Она была бы настольной книжечкой у нежных юношей... у всех замоскворецких барышень. Они, небось, и сейчас по Ордынке да по Пятницкой прохаживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? И Апухтина... А потом Северянина Игоря... Короля поэтов... Вот бы, Сереженька, и твои стихи переплесть так же.