Смерть лошадки (Семья Резо - 2)   ::   Базен Эрве

В восемнадцать лет меня обучали игре. Игре! Игре, неразрывно связанной в моей памяти с приказом: "Идите поиграйте! Сегодня вы будете чистить мостовую аллею!" Что игра тому, кто не только не познал радостной бескорыстности движения, но для кого прямой смысл движения - защита, оборона? Кому придет в голову просить воина поиграть в солдатики? Разве не равносилен падению скачок из реальности в видимость? (Я тогда еще не знал, что видимость сплошь и рядом - надежное лекарство от реальности.) "Эх ты, безгубый!" - кричал мне Самуэль, видя, как я морщусь во время игры в "города". Именно безгубый, до того плотно поджимал я губы, снисходя к игрокам. Аппетит к удовольствиям дается при рождении. На фоне этих плотоядных весельчаков я выглядел вегетарианцем.

- Итака, Йорк, Итон...

- И твой брат! Сесиль, вычеркивай! Самуэль уже назвал.

- Эфес, Эфраим...

- Это племя, а не город, - визжала Сюзанна.

Я вмешивался холодно и поучительно:

- Больше того, племя доброго самаритянина. Вычеркивай, Сесиль!

Колебание разрушило все чары. И вот уже играющие вертятся на стуле, обтягивают юбочки, поправляют галстучки.

Что может быть хуже одного скучающего, который заражает всех насморком скуки, а ведь у меня самого от скуки вечно скулы сводило! Не очень-то весело с этим названым двоюродным братцем. Удастся ли его цивилизовать?

К концу месяца я наконец-то сумел приноровиться. По крайней мере я верил в это, и мне удалось уверить в этом Ладуров. Даже задавал тон. Я первым прыгал в холодную воду, первым бежал на соседнюю ферму, первым шел на приступ дюны. Как и подобает "своему парню", я сбивая майонез, мастерил удочки для ловли камбалы, копал червей, орал "Болотницу", укладываясь вечером рядом с Самуэлем, а девочки за перегородкой подхватывали припев; спал как убитый, убитый собственным здоровьем, обжирался свежим хлебом, свежим хлебом их непосредственности. Их хлебом, а не моим... По правде сказать, я не стал ни более разговорчивым, ни более живым; я довольствовался механической жизнерадостностью.

Я радовался исступленно, не понимая, что от этого в кратчайший срок иссякнет и сила, и источник радости.

- Бедный мальчик старается наверстать упущенное, - кудахтала мать-наседка своему супругу, который предоставил себе недельный отпуск и теперь, огромный, обросший рыжей щетиной, загромождал собой весь пляж, то и дело подтягивая трусы, сползавшие ниже его узловатого пупка.

- Не лезьте вы к нему, - ворчал одноглазый.

- О, мой друг...

Ладур был прав. Бывали минуты, когда, не выдержав больше их забот, я задыхался. "Где ты?", "О чем задумался?", "Что-то наш бакалавр не прибавляет в весе...", "Я свяжу тебе пуловер...", "А я свяжу тебе фуфайку...", "Иди сюда, я тебя сфотографирую...", "Знаешь, мы теперь тебя не отпустим...", "Ты должен написать братьям...", "А твоя мама, скажи, правда, что твоя мама..."

Правдой было то, что мне хотелось подышать в одиночестве. Некогда в "Хвалебном" я отправлялся за глотком кислорода на вершину своего тиса: на этой вышине, опасной и живительной, воздух был не такой, как везде. Дважды меня внезапно охватывало желание бросить их и бежать куда глаза глядят. Первая моя вылазка прошла незамеченной. Но вторая, которая продлилась от полудня до вечера в песках, покрытых морскими водорослями, лежащих за Пандером, привела весь Кервуаяль в ужас. Когда я появился у подножия утеса, все Ладуры посыпались вниз по крутой тропинке, ощупывали меня руками, глазами, голосом...

- Что стряслось? Как ты нас напугал... Мама с ума сходит.

Я промолчал: хорош бы я был со своими объяснениями. Выдумал какую-то историю: случайно заснул у подножия скалы на теплом песочке. Девочки вполне удовольствовались этой версией.