Венера без лицензии   ::   Щербаненко Джорджо

Настал момент познакомить врача с пациентом, но Аузери, не торопясь подниматься со скамьи, шарил в карманах.

– Мне бы хотелось, если это возможно, тотчас же передать вам его с рук на руки и больше не думать об этом. Я уже месяц его стерегу и вконец измучился. Видеть его с утра до вечера пьяным – это невыносимо. Я вам выписал чек и дам наличных на первое время. Потом отведу к нему и сразу же поеду в Милан: завтра в шесть утра я должен быть в Павии. Я и так из-за него забросил работу – больше не могу. А вы делайте, что хотите, предоставляю вам полную свободу.

В темноте было не разглядеть, где чек, а где деньги, он просто ощутил между пальцев довольно толстую кипу бумажек и засунул эту кипу в карман. Инженер Аузери, видимо, наслышан о том, что люди, вышедшие из тюрьмы, обычно стеснены в средствах.

– Пойдемте.

Они направились вверх по аллее. Как только вошли в гостиную, из кресла поднялся им навстречу молодой человек, слегка пошатнулся, однако довольно быстро восстановил равновесие. Гостиная казалась маленькой и слишком тесной для него, да и вся вилла была явно не по размеру этому великану, Дука даже подумал, что «вилла» – чересчур громкое название для этого игрушечного домика.

– Мой сын Давид. Доктор Дука Ламберти.



2



Все произошло очень быстро. Маленького императора в узких брючках вновь одолела усталость, он произнес несколько реплик, словно актер, нехотя играющий роль: к сожалению, он не может остаться, сын покажет доктору виллу. Потом повернулся к юноше и бросил, избегая смотреть ему в глаза:

– Пока! – Он протянул руку гостю, – Если я понадоблюсь, у вас есть мои телефоны, но, боюсь, какое-то время мне будет трудно дозвониться. – Видимо, это была вежливая формула, которой он давал понять, чтоб его не беспокоили. – Большое вам спасибо, доктор Ламберти.

Лишь перед тем как раствориться в темноте сада, он позволил себе на миг взглянуть в лицо юному гиганту, и в этом взгляде было всего на выбор, как в супермаркете, – и сочувствие, и ненависть, и насмешка, и презрение, и болезненная отцовская привязанность.

Сперва послышался скрип шагов по гравию, на миг все стихло, затем приглушенно заурчал мотор, прошелестели покрышки – и все.

Они немного постояли молча, не глядя друг на друга. За все это время Давид Аузери раза два пошатнулся, но даже с каким-то изяществом: и не скажешь, что пьян, по лицу, во всяком случае, ничего не заметно. Какое у него выражение лица? Он подумал и решил, что выражение все-таки есть, – как у студента на экзамене, когда он не может ответить на заданный вопрос: тревога, робость, тщетно скрываемые за внешней развязностью.

Черты лица нежные, точно у пажа, но и мужественные; алкоголизм еще не тронул этой юности. Темно-золотистые волосы аккуратно расчесаны на косой пробор; на щеках едва наметилась щетина; рукава белоснежной рубашки закатаны по локоть и обнажают непомерно длинные ручищи, покрытые светлым пушком; черные полотняные брюки, ботинки, тоже матово-черные, – словом, типичный миланец с налетом английского аристократизма, словно бы город святого Амвросия является если не фактически, то по меньшей мере духовно, частью Британского содружества.

– Присядем, – сказал он Давиду.

Тот, пошатнувшись напоследок, вновь погрузился в кресло.

Голос Дуки звучал сурово, поскольку, несмотря на три года тюрьмы, у него еще осталось сердце – не сердечная мышца, а то самое сердце, каким его рисуют на открытках, по сию пору очень популярных и быстро раскупающихся. За суровым тоном человек часто прячет сочувствие, мягкосердечие. Душевная боль временами может произвести впечатление даже на врача, а этого мальчика терзает именно такая боль.

– На вилле есть еще кто-нибудь?

Первый вопрос экзаменатора был нетрудным, но даже обычный разговор с незнакомцем, видимо, нелегкое испытание для парня.