Старый петух, запеченный в глине   ::   Довлатов Сергей Донатович

А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедпш. Старшая дочь говорит: "Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор..." Король ей: "Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно "Таврического"!" А дочка ему:

"Портвейн-это лишнее, батя!" Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: "Вот тебе раскладушка, журнал "Огонек", папиросы..." Тут я перебил его:

- Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу. Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело - курица из магазина. И совсем другое-птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.

В конце зэк еще раз спросил:

- Не отпустишь в поселок?

- Нет.

- Ну, смотри. Жизнь-она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.

Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.

Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.

История не кончается.

Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.

Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.

В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.

Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: "Из твоего дома выбегали полуодетые женщины". Я требовал логики: "Если у меня притон, они должны были наоборот-вбегать".) Затем - какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконецКаляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.

Подробности описывать не желаю. Коротко скажу -в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, - это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я-интеллигент.

Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.

Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:

- Что у тебя болит?

- Живот и голова.

Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:

- Это тебе от живота. А это от головы. И прибавил:

- Да смотри, не перепутай...

Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.

В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:

- Присматривайте за этим декадентом. Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти. Посреди двора лежали тени от церковных куполов.

То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:

- Так что мне делать?

Тот, что повыше, откликнулся:

- Закуривай.

И кинул мне пачку "Беломора".

Второй, ухмыльнувшись, сказал:

- Правда, что от работы люди...?

- Что? - я не расслышал.

- Глохнут! - заорал он.

Оба долго, радостно посмеивались.

Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого - Мишаней.

Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:

- Але! Раздолбай Иваньга! Иди питайся.