Стать Лютовым   ::   Маркиш Давид

Гедали замолчал, опершись о стол острыми локотками. Лицо его налилось серебряной стариковской кровью и посветлело, взгляд расплылся. Он что-то бормотал, как во сне. Потом он встряхнулся и продолжал:

- Ваш пароход сел на мель, рэб красный командир,- продолжал Гедали.- Стоп, машина! Мы цепляемся друг за друга, и боимся утонуть, и боимся жить дальше. Счастье ушло с этого корабля вместе с крысами. Что осталось,

я вас спрашиваю?

- Надежда,- пробормотал я.- Вы же сами говорите...

- Надежда - игра! - сказал Гедали и наставил палец в потолок, оклеенный старыми газетами.- Мы играем в надежду, когда у нас есть свободная минутка и нам больше ничего не остается делать. Мы играем до самой смерти и надеемся, что и там, в темноте, мы нащупаем коробочку спичек.

- А Палестина? - спросил я.- Тоже игра?

- И еще какая! - Гедали улыбнулся и взмахнул руками над столом.- Наши внуки встанут и пойдут в Палестину, потому что им надоест надеяться. Наши внуки будут счастливее нас!

- Переклейте газеты на потолке,- сказал я, подымаясь.- Смотрите, там портреты тех, кто уже нащупал спички в темноте. За эти портреты дают сегодня десять лет как одну копейку. Сделайте это - и прощайте, рэб Гедали!

В своей жизни, гражданин следователь, я не раз переклеивал газеты. Это было во спасение, но вместе с тем вело к распаду: душа покрывалась пятнами плесени. Возможно, у меня, как у моего Гедали, будут внуки и они будут счастливее меня. Я желаю им, еще не рожденным на свет, чтобы предсказание Гедали сбылось.

А я сам отвел от себя любимую жизнь, как отводят от лица ветку в лесу, и вот теперь я знаменитый шпион и диверсант, в камере смертников я жду прихода исполнителей. Мне есть что вспомнить. Я вспоминаю Париж, тесную темноватую комнатку, за окном которой шумят деревья бульвара Распай. Против меня, откинувшись в кресле, кривит свои африканские губы Владимир Евгеньевич Жаботинский.

- А вы поедете? - внезапно наклонившись ко мне, с любопытством спросил Жаботинский.- Рано или поздно каждый еврей задает себе этот вопрос: ехать или не ехать? Никто больше в мире не задает, только мы... Ну так вы едете со мной в Палестину, Гросман?

Я остался, и вот я здесь. Тогда, в Париже, мне еще не надоело надеяться, сквозь ветви вольного леса я видел мертвое поле, утыканное красными флагами и фабричными трубами, и оно вызывало во мне упрямую радость... А Жаботинский потерял ко мне интерес и вычеркнул мое имя из своей записной книжки.

Я устал. Это не вызывает во мне ни сожаления, ни протеста. Я просто устал, тело мое болит - то, во что превратили мое тело. Я прилягу...

Не знаю, когда за мной придут. Так хочется надеяться, что там, по ту сторону, я нащупаю этот самый спичечный коробок".

За ним пришли после полуночи. Загремел засов, трое по-деловому вошли в камеру.

- Встать! - приказал тот, кто вошел первым.

Иуда Гросман вгляделся. В проеме ожидающе открытой двери стоял Черный ангел. В полутьме коридора белки его глаз поблескивали.

1998-1999