Страстной бульвар   ::   Анчаров Михаил

 — Я думал, ты всерьёз… А всё же, что с ногой у него?

— Да ничего особенного… Увидел по телевизору, как ансамбль пляшет, — прыгнул, хотел, как они, об стол ударился, ногу сломал.

— Скажи ты… А не хромает, — сказал Мызин.

— Протез хороший, вот и не хромает, — поднял голову Чугунов.

— Вот, стало быть, почему в баню не идёт, — сказал Мызин. — А я звал. Давно у него ноги нет?

— Не знали? Давно. В Польше, ещё году в сорок восьмом…

Был вечер.

Мызин позвонил Сорокиным:

— Татьяна, где мать? Звонил в поликлинику, говорят, ушла… Татьяна, давай к нам быстро, к Жигулину… Занимай его разговором как можешь долго… А я к вам бегу, мать дожидаться… Нужно, нужно. Быстрей иди, не задерживайся.

Пришла балетная Татьяна.

— Вы сегодня уезжаете? — спросила она Жигулина.

— Да.

— А зачем?

Как на это ответить! Жигулин прибирал комнату, собирался помаленьку.

…Любопытство, весёлая птица…

А без этого люди… жить не могут на свете…

— …Вы слушаете программу радиостанции «Юность». Отвечаем на письма школьников, которые спрашивают у нас совета, куда пойти учиться…

Это балетная Татьяна пришла к Жигулину и включила радио.

— …Мы сидели за обедом, и вдруг вошёл Пушкин с большой толстой папкой в руках… — по радио передавали воспоминания Керн.

— Вот так… — сказала Татьяна. — Я бы хотела сидеть за столом и чтобы вдруг вошёл Пушкин… Ничего себе?

— А что бы ты делала?

— Да уж не то, что эта Анна Керн!

— А всё же?

— Я бы всех вокруг него раскидала. А эта Керн даже не понимала, что в дверь вошёл Пушкин. Пушкин же?

— А ты бы поняла?

— Конечно!

— Враз?

— Ага.

— А как?

— Так ведь это же Пушкин! Мы по нему сочинения пишем!

— Ну-у, красотка, — сказал Жигулин. — Это тебе в школе растолковали, кто такой есть Пушкин. А кого ты сама открыла? Никого.

— Так ведь Пушкина нет.

Тоже правильно.

— А вдруг я Пушкин?

— Нет, — сказала Татьяна. — Вы не Пушкин. Пушкин не стал бы раздумывать, вернуться или нет, если бы любил.

Опять же правильно.

— Маме привет передавай.

— От кого?

— От мужа.

— Я так и знала… А почему вы уезжаете?

— Фирн… Знаешь такое слово? Это такой снег со льдом, — сказал Жигулин. — Я когда слышу это слово, сразу воображаю — вездеходы хрипят на поворотах… И снова работа как драка… Понимаешь? У меня такая профессия… Мне дома делать нечего.

— Понимаю.

— Ничего не понимаешь!.. Подрастёшь — приезжай с мамой в гости.

— А куда?

— А я напишу… Слушай, я тут пластинку раскокал, случайно. Выбрось куда-нибудь. А то Мызин рассердится… Ну, прощай.

— Надо присесть на дорогу.

— Некогда. Где-нибудь в скверике посижу.

Валя огляделась. Куда это она зашла? Это явно был переулок, где ещё не ступала нога человека. Никем ещё неоткрытый сегодняшний переулок.

Она остановилась посреди переулка. Полная женщина. Со спины её освещал луч солнца. Тень, улёгшаяся у её ног, говорила — закат.

— Нет!

Закат бил ей в спину, и переулок как щель и как труба, и на асфальте лежал учебник арифметики. Как после бомбёжки.

— Нет!

И она обернулась в сторону заката.

Теперь солнце било ей в глаза. Жакет она сняла и держала его, и белая кофточка её, розовая от заката, бившего ей в лицо, казалась совсем молодой, совсем юной кофточкой, кофточкой-подростком.

Когда она вернулась домой, Мызин, дождавшийся её, рассказал ей всё о Жигулине.

— Слушай… Я всё же узнал, что с Санькой.

— Не имеет значения.

— Имеет… Ногу ему оторвало… Ещё в сорок восьмом… В Польше…

Совсем в сумерки она разыскала его на Страстном.

— Видишь ли, какая штука… — сказал он нерешительно.

— Какая штука?.. Господи, достался мне слюнтяй… Бродит где-то, бродит, а я его разыскивай…

— Валя…

— Голову тебе оторвало, а не ногу… Пошли домой, у тебя есть дом… Хватит, набегался.