Темный цветок   ::   Голсуорси Джон

Сесили всегда понимала его, когда он рассказывал, как плохо учиться в школе, где зверьми и птицами интересуются, только если хотят их убить, где ничего не рисуют, не лепят, - вообще ничего стоящего не делают. Они, бывало, уходили из дому и бродили по берегу реки или в парке, где все так дико и живописно: корявые дубы, огромные камни-валуны, чье присутствие в парке старый кучер Годден однажды объяснил так: "Не иначе как их потоп сюда занес, мастер Марк". Эти и им подобные воспоминания толпой теснились вокруг него. И когда поезд еще только подъезжал к станции, он в нетерпении устремился к дверям, чтобы спрыгнуть и броситься прямо к сестре. Вон и платформа с залом ожидания и с оградой, увитой цветущей жимолостью. Удивительно цветет жимолость в этом году! А вон и она, одна стоит на платформе. Но нет, это не Сесили! Он вышел из вагона, ощущая в сердце странную пустоту, будто воспоминания сыграли с ним шутку. Это и в самом деле была какая-то другая девушка, с виду лет шестнадцати, не более, в соломенной шляпке с большими полями, закрывавшими ее волосы и пол-лица. На ней было голубое платье, за поясом - веточка жимолости. Кажется, она ему улыбалась и ждала, что он ей тоже улыбнется. Он так и сделал. Тогда она подошла и сказала:

- Я - Сильвия.

Он отозвался:

- О! Вот спасибо, с вашей стороны ужасно мило, что вы приехали меня встретить.

- Сесили страшно занята. Я приехала на двуколке. А у вас много багажа?

Она подхватила его портплед, который он у нее тут же отнял; подняла сумку - он и это взял у нее из рук; и они пошли к двуколке. Там стоял мальчик-грум и держал под уздцы низкорослого серебристо-чалого конька с черной гривой и черным неподрезанным хвостом. Она сказала:

- Ничего, если я буду править? Я как раз учусь. Он ответил:

- Ну, конечно.

Она уселась на козлы; он заметил, что глаза у нее сияют от радостного волнения. Принесли и уложили в двуколку его чемоданы, и он сел рядом с нею. Она крикнула:

- Отпускай, Билли!

Чалый конек рванулся мимо маленького грума, который, сверкнув на солнце голенищами сапог, ловко вскочил на запятки. Двуколка быстро обогнула станцию, и Леннан, видя, что у его возницы губы слегка приоткрылись от напряжения, заметил:

- Он у вас своевольничает.

- Да, немножко. Но ведь он милый, верно?

- Да, ничего себе.

О! Когда приедет она, он будет ее катать; они уедут одни на этой двуколке, и он покажет ей все окрестности! Его пробудил к действительности голосок:

- Ой, он сейчас шарахнется!

В тот же миг двуколку рвануло в сторону. Чалый перешел в галоп.

Оказывается, на пути попалась свинья.

- Правда, он сейчас такой красивый? А мне надо было его хлестнуть, когда он дернул в сторону, да?

- Да нет, лучше не надо.

- Почему?

- Потому что лошади - это лошади, а свиньи - это свиньи. И для лошадей вполне естественно шарахаться от свиней.

- А-а!

Он поглядел сбоку на ее лицо. Линия щеки и подбородка у нее мягкая и довольно красивая.

- А я ведь вас не узнал, - оказал он. - Вы так выросли!

- А я вас сразу узнала. И голос у вас все такой же, пуховый.

Они опять немного помолчали, пока она вдруг не призналась:

- Он и вправду не слушается поводьев. Это он домой торопится.

- Давайте я теперь буду править?

- Да, пожалуйста.

Он встал и взял у нее вожжи, а она пригнулась и под вожжами пробралась на его место. Волосы у нее пахли в точности, как свежее сено.

Избавившись от обязанностей возницы, она принялась с интересом разглядывать Маржа своими яркими голубыми глазами.

- Сесили боялась, что вы не приедете, - заметила она вдруг. - Что за люди эти старики Стормеры?

Он почувствовал, что краснеет, подавил волнение и ответил:

- Это только он старый, а ей лет тридцать пять, не больше.

- Тридцать пять - это тоже старая.