Волшебные узоры   ::   Лаврова Ольга

Чистень­кий, совсем свежий, он заключал в себе пожелтевший от времени, до ветхости затертый листок. Ему, пожалуй, лет пятьдесят. Но тотчас Пал Палыч поправил себя: тогда писали перьевыми ручками, с нажимом и волося­ными линиями. Этот же листок истрепался потому, что хранили его не в ящике для бумаг, а долго-долго носи­ли в кармане.

Пробежал первые строки. Письмо от женщины, с которой Михеев был когда-то близок. Вероятно, и его отложил бы Знаменский на потом: читать чужие пись­ма – не привилегия, а обязанность следователя, всегда немного стыдная, особенно на людях. Но Михеев, громко задышал, заворочался, привлекая к себе внимание.

– Я вас очень прошу, Павел Павлович, – почти уни­женно произнес он, – наедине. Пожалуйста!

Все разоблачения претерпел публично и вдруг застес­нялся давней любовной истории? Странный тип. Боится, что я процитирую ребятам набор интимных фраз?.. Лад­но, уважим.

– Никишины, посидите в той комнате. Дверь за собой закройте.

Братья вышли. Пал Палыч дочитал письмо – надрыв­ное, прощальное – осмыслил дату, подпись и концевую строчку:

«Мальчик здоров». Да-а, жизнь горазда на выверты!

– Афоня? – спросил он.

– Афоня, – трагически шепнул Михеев.

– И вы им не говорили?

– Ждал случая.

– Или приберегали для решительного разговора с Игнатом. Если заупрямится. Крупный козырь.

– Для вас, естественно… с вашей точки зрения, я зверь хищный… и ничего мне больше не надо. А я человек. Мне надо! – Он с тоской оглядывался на дверь, за которой скрылись Никишины, не стремился приукраситься во мнении следователя, просто рухнули все бастионы и прорвалось самое сокровенное. – Надо, чтобы на свете кто-то свой был… от кого хоть не прятаться. Не то что напарник, напарника проще заиметь… А тут свои, понимаете, свои! Вот они, нашел я их, и они меня приняли, разве нет? Из моих рук пили, ели, в рот мне смотрели, что я скажу… Только момента ждал, чтобы открыться… Почти семья…

– И тут появился Серов, – вставил Пал Палыч, направляя исповедь в русло допроса.

– Да, нанесло на мою дорогу.

– Почему же сразу с ножом? Или пробовали говорить с ним?

– Пустое дело. Он бы про меня такого нарассказал – на телеге не свезешь. Я в колонии жил соответственно. По тамошним законам. Либо ты – либо тебя. Чтобы выжить. Не знаю, насколько вы представляете…

Пал Палыч представлял. Зубами скрипел, думая, кем могут стать его подследственные, отбыв срок. Одна из тайных язв профессии: ловишь воришку – получаешь после колонии ворюгу, сажаешь хулигана – выходит бандит. Потому особенно жалко сумевших «завязать», как Серов.

– А Серов и там разговаривал на «ч». То есть…

В переводе с блатного – прикидывался честным.

– Увидал меня с ребятами, глаза выпучил, руками машет. Гадина. Ну и пришлось… А что еще я для них мог сделать, по-вашему? Что?! Сирые, голодные. Игнат – талантливый парень, значит, будет прозябать, жиреет одна посредственность. А Афоня… Гражданин следова­тель, отдайте мне письмо!

– Для чего?

– Порву. Не надо это уже. Ни им, ни мне. Разве теперь Афоня меня примет? Зачем я ему?..

Пал Палыч колебался. Негоже, конечно. Но приоб­щишь к делу – где-нибудь выплывет. На следствии, в суде. А ребята нахлебались горькой правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют переварить. Взвалить на них еще альковные тайны родителей – нет, это слишком. Не вся­кая правда благотворна, от иной впору удавиться!

Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам – по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся.

Отворившаяся дверь впустила Томина.

– Эй-эй! Из-ви-ните! – он прыгнул и отобрал письмо, сочтя, что Пал Палыч недоглядел за допраши­ваемым.

– Саша, я разрешил, – сказал Пал Палыч.

– Уничтожение вещественных доказательств на обыс­ке? Ты, случаем, не переутомился?

Знаменский встал, притворил дверь.