Тринадцатый ученик   ::   Самарин Юрий

А может, майка адресовалась уголовникам?

- Откуда? Или ты магазин ограбил?

- Помощь, Павлуха, от забугорных и от наших местных капиталистов. Гуманитарная.

Присмотревшись, Паша увидел, что насчет помощи Бармалей безбожно преувеличил: капиталисты не очень разорились - на некоторых майках зияли большие и малые прорехи, и растянуты они были так, точно в них щеголяли бегемоты.

- Свалили у сельсовета. Тетя Груша, как бывшая красавица, вечернее взяла. Теперь в темноте шныряет. Выбросить - жалко, надеть - стыдно, насквозь видать.

- На кой брали?

- Не надо было? Если, конечно, в рассуждении патриотизма... Не подумали! - Бармалей нахмурился. - Давай сожжем! - и дернул к себе майку, предлагавшую поцелуи. - Вот черт! Они ж мокрые! Тогда пойдем выпьем!

Они возвратились к столу. На небе сияли звезды и насмешливо глядел вниз ущербный месяц. Разлили.

- За малую родину, - провозгласил Бармалей. - предлагаю встать.

Ахнули стоя. Это был конец. Беспамятство. Последняя рюмка перед дорогой в никуда. Прощай, рассудок, прибежище рациональных, правильных людей. Я погибаю, но здесь мне нечего бояться, ведь я дома... "Среди больных", - досказалась мысль.

- Сколько народу перемерло! А раньше-то, помнишь, Пашкан? Ну где тебе помнить? Ты молодой. Выпьем за прошлое!

- За прошлое - не хочу! - заплетающийся язык плохо повиновался. - Там одни могилы. И за что это, Бармалеич, дети гибнут? - спросил Паша, и въявь предстало: настоятель отец Владимир входит в ограду монастыря, осторожно неся на руках мертвого юношу, почти мальчика. Ветер шевелит русую прядь над неживым лицом, и пропасть, пропасть смерти разверзается под ногами. - Пусть прошлое умрет! Пусть его не будет совсем! Мне не помогает водка, Тимофей, не помогает водка!

- Водка помогла бы, - убежденно возразил Бармалей, он и не опьянел как будто, - а это - самогон. Мурманчиха, сам знаешь, разбавляет, подлюга. На, зажуй! - торговый работник Бармалей всегда носил в карманах горсть жвачек, широко используя их в качестве закуски и раздавая встречным ребятишкам.

Паша развернул кубик, и приторный малиновый вкус разлился во рту. Тем временем Бармалей вывел из сарая велосипед с фонариком, прикрученным впереди.

- Поехали. Я тебя сейчас прямиком в будущее прикачу. Обещал в коттедж пригласить - собирайся.

- Я не хочу, - начал было Паша, но чудом взгромоздился на багажник, крепко обняв сотоварища, и, петляя, они покатили сначала по дороге из бетонных плит, затем резко свернули на проселок, а потом и вовсе по тропочке извилистой понеслись, отважно набирая скорость.

Встречный сквозняк холодил и будоражил. Вскоре прошлое отступило и скрылось, и Паша уже лихо вопил: "Наддай, Бармалей!" - а когда велосипед рвался вперед, он ощущал глубочайшее удовлетворение, будто побежден был невидимый враг, и, когда взлетал на ухабах, само собой приговаривалось: "Так его, ату!" Направленное облачко света от фонарика предшествовало их сплоченному экипажу, будто ангел-хранитель прокладывал путь, предупреждая о рытвинах и лужах.

В упоении неслись они минут сорок и все ж таки сверзлись, въехав в дубняк и потеряв тропу. Некоторое время лежа, Паша слушал, как крутятся колеса велосипеда и ворочается рядом, тихо ругаясь, подельник-эквилибрист. Деревья бежали в хмельном танце, цепляясь макушками, мельтешили стволы и ветки. Колоссальным усилием оторвав голову от земли, он застыл, в который раз дивясь и поражаясь. Сколько было в его жизни таких открытых, откровенных, безграничных мигов, когда душа ахнет, вздохнет и вместит в себя видение абсолютной, спасительной красоты, но чуть шевельнись - и замутилось, уплыл, не обратившись в вечность, пронзительный, высокий, запредельный миг.

Дубняк шел по взгорку, ведя тропу, узкая стежка ответвлялась вниз, к пляжу, где сияла чаша чистой, спокойной, мрачно-серебристой воды.