Трудовая книжка   ::   Соколинская Вера

Публичные мужчины

Как ни странно, в этом тихом заповеднике фолиантов, зеленых ламп и чернильниц с тушью кипели нешуточные страсти. Вот ведь парадокс: мужчины в библиотеке были наперечет, но поводов для шушуканья в курилке, хохота в буфете и откровений на черной лестнице всегда хватало.

Публичные мужчины, казалось, были подобраны по принципу ярчайшей индивидуальности, т.е. необычная внешность, экзотическое хобби и, как правило, некий физический недостаток.

Один имел михалковские усы и глухоту. Усы придавали ему невиданную в библиотеке мужественность, а тугоухость наделяла его неадекватные ответы глубинным, но скрытым смыслом.

Другой, иранец, внешне напоминал капитана Немо: шапка черных волос, борода и горящие глаза на смуглом непроницаемом лице. Звали его просто - Хамис Хараджевич. Он был невероятно молчалив, но, когда он останавливал на ком-то свой огненный взгляд, слова уже были излишни, забывалось все: его маленький рост, тема разговора и собственное имя. Даже ухаживая, он обходился только взглядом и лаконичными записками, напечатанными на машинке. Может, сказывалась чуждость языка. Хотя почти всю жизнь он работал с русскими книгами, относился к словесности отстранено. Хамис пил крепчайший чай, который распространял терпкий аромат, и сам напоминал экзотическую пряность.

Алексей Рюрикович, наоборот, внешне был настолько неприметен: детская субтильность, маленькие глазки, толстенные стекла очков, скованность движений, что когда он говорил что-то умное, читал стихи или вообще подавал голос - это было странно и неожиданно. Тихий, дотошный, съеженный, он напоминал человека в футляре или засушенного кузнечика (казалось, что между лопатками обязательно торчит булавка). Он обращал на себя внимание женщин только тем, что панически их боялся. Пугать Алексея Рюриковича своей нежностью было любимой забавой нескольких отделов.

Андрей Цезаревич, известный по своей уникальной картотеке на тему сексопатологии, казался одной из ярких иллюстраций своей коллекции. Его отличали длинные взъерошенный волосы, короткие брюки и безумный взгляд. Он напоминал романтического злодея и легко вписался бы в компанию профессора Мариарти.

Моим шефом вскоре стал руководитель сводников (так именовались сотрудники группы Сводного каталога, а совсем не то, что вы подумали). Лучшим его словесным портретом стала фраза - "красивый Фернандель". Его принадлежность к публичным мужчинам подчеркивали балетная походка, актерское гримасничание, очевидная глазу изнеженность и форма бороды, вызывающая в моей памяти странное слово "эскваэр". Он был знаменит как театральный критик, смотрящий все спектакли, и донжуан, не пропускающий ни одной юбки. Говорил он изысканно, иронично и фривольно, чем смущал наивных и пленял умных. Видимо, несмотря на возраст, я попала в число вторых. Мне он казался недосягаемым. И гениальным. Чего я не могла сказать о деятельности его группы. Раскапывание подлинной даты смерти третьестепенного писателя Тютькина, которого при его жизни-то никто знать не хотел, не представлялось мне достойным делом умного человека. Но сам процесс совместного хождения по загадочным черным лестницам, пролезания в полумраке по узким проходам между стеллажами фонда и разговоры об искусстве за чаем меня завораживали. Не трудно догадаться, что красноречие сорокалетнего искусствоведа и восторженное любопытство семнадцатилетней филологини неизбежно привели к роману.

Чем более ревностно мы соблюдали конспирацию, тем большее внимание уделяли сотрудники нашим отношения. Разными выходами уходя на обед, мы встречались в условленном месте, где случайно, но неизбежно оказывался кто-то из Публички. Он был женат и жил со своей и ее мамой, я - с родителями в коммуналке.