Урок женам   ::   Жид Андре

Впрочем, думаю, что, несмотря на скромность, он совершенно четко сознает свои достоинства. Он не скрывал от меня, что он очень тщеславен.

-- Речь не идет о том, что я хочу добиться личного успеха, -- сказал он мне с очаровательной улыбкой, -- но я хочу осуществить идеи, которые я представляю.

Мне хотелось бы, чтобы отец мог его слышать. Но папа настолько упрям в отношении Робера, что он мог бы увидеть в этом то, что он называет... Нет, даже не хочу писать этого слова! Как он не понимает, что такими словами он унижает не Робера, а самого себя? В Робере я люблю именно то, что он относится к себе без самолюбования, что он никогда не забывает, в чем заключается его долг. Когда я рядом с ним, мне кажется, что все другие люди просто не знают, что такое настоящее достоинство. Он мог бы меня просто подавить им, но, когда мы с ним остаемся наедине, он старается делать так, чтобы я этого никогда не чувствовала. Я даже нахожу, что иногда он преувеличивает: опасаясь, что рядом с ним я ощущаю себя маленькой девочкой, он сам с удовольствием начинает ребячиться. А вчера, когда я его за это упрекнула, он внезапно стал очень серьезен и, положив голову мне на колени, поскольку он сидел у моих но, прошептал с какой-то восхитительной грустью:

-- Мужчина -- это всего лишь состарившийся ребенок.

Воистину будет очень печально, если столько очаровательных, иногда столь сильных, столь полных смысла слов будет утеряно. Я обещаю тебе написать их здесь как можно больше. Уверена, что он впоследствии с радостью их вновь прочитает.

И сразу после этого нам пришла в голову идея вести дневник. Не знаю, почему я говорю "нам". Эта идея, как и все хорошие идеи, принадлежит ему. Короче говоря, мы обещали друг другу писать вместе, то есть каждый будет писать со своей стороны то, что он назвал "нашей историей". Для меня это легко, ибо моя жизнь заключается в нем, но, что касается его, сомневаюсь, что это ему удастся, даже если у него будет достаточно времени. Более того, будет неправильно, если я займу слишком большое место в его жизни. Я много ему говорила о том, что понимаю, что у него карьера, планы, светская жизнь, что он не может позволить себе обременять себя моей любовью и что если он должен быть всем в моей жизни, то я не могу и не должна быть всем в его жизни. Мне интересно знать, что он написал обо всем этом в своем дневнике. Но мы поклялись не показывать их друг другу.

-- Только такой ценой дневник может быть искренним, -- сказал он, целуя меня не в лоб, а в переносицу, как он это обычно делает.

Впрочем, мы договорились, что тот, кто из нас двоих умрет первым, завещает свой дневник другому.

-- Это вполне естественно, -- сказал я довольно глупо.

-- Нет, нет, -- очень серьезно продолжил он. -- Мы непременно должны обещать друг другу не уничтожать их.

Ты улыбался, когда я говорила, что не знаю, о чем писать в дневнике. И действительно, я уже исписала целых четыре страницы. Мне было очень трудно удержаться, чтобы не перечитать их, но, если я их перечитаю, мне будет еще труднее их не разорвать. Самое удивительное, что я начинаю испытывать удовольствие от дневника.

12 октября 1894 г.

Робера внезапно вызвали в Перпиньян к матери, о состоянии здоровья которой он получил довольно печальное известие.

-- Надеюсь, все обойдется, -- сказала я ему.

-- Так говорят всегда, -- ответил он с мрачной улыбкой, которая свидетельствовала, насколько в глубине души он был озабочен. И я тут же рассердилась на себя за свои глупые слова.