Урожай простуды   ::   Давидье Жюльен

Я Давидье из Нанси тридцатилетний мужчина призывал все заросли терна. Я мечтал почувствовать вкус своей крови как католик мечтает о лучшем мире после жизни. Я обыскивал пристани в поисках лодки что бы плыть на ней по юдоли слез. Моя любовь не была блажью, как не может быть праздным желание веруещего преклоняющего колени в темноте нефа услышать бога. Только в юности можно было выбирать меджу тем что бы быть серьезным или жалким. Жалким от желания спастись не от мучительного, что несет с собою всякое чувство а в сторону вечной жизни прильнув к... Она так долго сидела прильнув к моему лбу, что за это время я успевал вспомнить свое первое посещение морга в Монпелье. На столе лежал манекен бывший до этого пожилой женщиной , желтый как подкрашенный папье маше опрокинутая лопатками на огромный деревянный брус с вывернутыми ребрами и лежащими рядом под струями воды сердцем печенью маткой. Желтые груди свисали как ворот растегнутого комбинезона. Я оглядывался потрясенный свиданием с будущим , ищя защиты у живых делившими со мной дерево кафедры. Онибыли бледны они казались мне ангелами в своих белых накрахмаленных халатах Ангельская бледность обьяснялась тусклым светом хмурого дня и запахом формалина. Они были бледны и неподвижны они улыбались. Эти молохи скуки своей неподвижностью оскверняя всякое радостное единоборство со смертью. Сквозь эту белизну я заметил признаки движения. ТО была девушка призывавшая меня к себе ведь у меня был платок пропитанный духами. Устремившись к ней спасенный я протянул ей его. Протестующе замахав руками она призывала меня дышать вместе с ней. Оба бледные и испуганные мы прижимали к лицам кусок ткани пахнущий шанелью, наши щеки соприкасались не вызывая неприятия. ее волосы застилали мои глаза и манекен казался не таким уж страшным видимый сквозь живую изгородь девичьих волос. Еще я успевал наполниться решимостью прочитать ей отрывки из своих записок. Мне казалось что моя искренность и сила слов заставят ее полюбить меня всем сердцем и почувствовать меня неотьемлемой частью себя. Она отрывалась от меня и я доставал папку из бюро у кровати и начинал читать. Поджав ноги так что колени касались подбородка она внимательно слушала: В каждом году случался день когда я пробуждался от возгласов матери или отца. Пробуждался для того что бы быть застигнутым в расплох своими близкими становившимися для меня тогда бесконечно чужими людьми. По собственной же вине выглянув в окно и воскликнув: Смотрите выпал снег!. Тогда подобно сезонам разлива Нила , сезонов разделявших родственые семьи живущие по разным берегам это восклицание вызывало во мне разлив моей грусти отделявший меня от моих близких на весь день который продолжался до глубокой ночи когда я наконец уставший от своей томительной грусти возвращался к родным попросив мать приготовить мне столь поздний ужин. В те дни я становился таинственым для самого себя. Я с Замершим сердцем начинал ожидать первые приметы зрелости заключавшиеся в том как однажды мне придется проснуться одному раздвинуть портьеры и воскликнуть для самого себя: Выпал снег! и быть застигнутым в расплох и тут же быть разлученым с собой разливом грусти. Смотря на другой берег угадывать в темном мерцании пятен самого себя в разлуке. Тогда же я конечно же еще не догадывался о том что приговорен мне грезился день когда я буду разбужен восклицанием любимой: Смотри мой милый снег! Мне казалось что именно тогда я не буду застигнут в расплох. Ведь все предыдущие отношения с любимой будут являть предысторию этого дня который явится как искупление всех безотрадных пробуждений детства в день когда выпадал первый снег.