В Париже   ::   Толстой Алексей Николаевич

"

Крышка на чайнике начала подпрыгивать. Буров заварил чаю, отломал кусок от длинной, как дубина, булки и, стоя у стола, ел и прихлебывал.

"Предположим, французы выберут меня президентом Французской республики... "Французы! - Все на спасение братьев ваших!.. Маленькие дети лежат у дорог, на сухой земле... ручки и ножки, как спичечки... Они же не виноваты... Вымирает целая раса..." Да... Но выберут ведь, подлецы, президентом... Какое мне дело... Спасти никого не могу... Изменить ничего не могу... Перешагнуть через решетку... и - в темноту, - не могу... Странно... не могу..."

Буров перегнулся через решетку. Туман и сумрак были так густы теперь, что не видно было мостовой, и газовые фонари висели в этой мгле, надвинувшейся с далекого моря, мутными сияниями... С необыкновенной ясностью он почувствовал, что это - переход в ледяную темноту - будет именно сегодня.

Он быстро отодвинулся от окна, стал плотно спиной к стене. У него стучали зубы. Но все еще продолжал рассуждать:

"Семь лет жил обязанностями, - могу на несколько секунд располагать собой... Что будет после прыжка? Ничего страшного: будет резкий удар, смертная боль, ну, пять секунд... Потом?.. Вот именно это "потом" неизвестно, заманчиво, засасывающе... Что же все-таки удерживает?.."

Буров давно уже чувствовал, что какая-то ниточка привязывает его опустевшее, полумертвое сознание... Что это? Трусость? Мысленно он двадцать раз уже умер... Оторвался от племени, от земли, от страны, от прошлого и будущего... Обезьяны - и те чахнут в зоологических садах в тоске по родным джунглям... Логически - смерть... Так вот - нет же... Стучат зубы, мороз дерет по спине... Туманные сияния фонарей в черной пропасти за окном, кажется, только и караулят это щупленькое тельце, распластавшееся по стене, по букетикам дешевых обоев...

- Нельзя... Не могу!.. - крикнул Буров, и свой голос показался ему хриплым воем. Он изнемог...

Но было уже ясно, что этот вечер миновал благополучно. Стараясь не глядеть на окно, он задернул шторы и долго ходил из угла в угол. "Да, это так", - вдруг сказал он и взял шляпу и трость... Он, будто въяве, снова увидел винтовую дубовую лестницу и медленно уходящую вниз пронзительно жалкую фигурку Людмилы Ивановны, - одинокую спину, пыльный муаровый бант.

Бурова метнуло к двери... "Вот она - ниточка", - думал он, шагая по тротуару, как выпущенный из сумасшедшего дома... Теперь он был уверен, что жалость к Людмиле Ивановне и есть та невидимая ниточка, которая оттягивает его от черного окна... Отель, где она жила, был неподалеку. Держась за сердце, Буров взобрался на пятый этаж. Дверь Людмилы Ивановны была в конце коридора, пыльно освещенного газовым рожком - дрожащей бабочкой газа.

Буров легонько стукнул. Ответа не было. Внизу под щелью двери - свет. Постучал сильнее... Обручем стиснуло голову, шарил и не мог схватить фарфоровую ручку двери... "Значит - висит... Налево от умывальника... там был гвоздь..." Обрывалась последняя ниточка... Буров вскочил в комнату...

В маленькой комнате, с камином и непомерной деревянной кроватью, с опущенным ситцевым занавесом на французском окне, в углу в кресле спала Людмила Ивановна. Ноги ее были поджаты, ресницы мокрые, ротик припухший, стиснутый бессЕльно кулачок лежал на коленях. Сумочка и шляпа с муаровым бантом вaлялись на полу.

Буров застонал, глядя на спящую. Опустился у ног ее, положил голову ей на колени. С тяжелым вздохом Людмила Ивановна проснулась, испугалась, но не вскочила. Потом все поняла.

- Дорогая моя, - шепотом проговорил Буров, - я пришел...

И он начал рассказывать ей о ненависти ко всему живому, о том, как он жил точно очерченный магическим кругом и, задыхаясь в нем, готовился к смерти... О том, как он боится умереть и не может жить...