В дни Каракаллы   ::   Ладинский Антонин

Благодаря Аполлодору я приобщился к знаниям, которые озарили мне светом жизненный путь. Но, взглянув еще раз на римлян, на их пышные тоги и знаки достоинства, философ презрительно пожевал губами, отчего стала смешно шевелиться его козлиная борода, и умолк. К властям предержащим он относился всегда без большого уважения.

Потом промолвил со вздохом:

— Помнишь, ученик мой, у Лукреция? Как у него там сказано?.. Сладостно любоваться с берега разбушевавшимся морем… Или, стоя в полной безопасности на высокой башне, наблюдать за кровавым сражением. Но еще упоительнее взирать с горных высот философии на людскую суету и заблуждения, на стремление людей к власти и презирать их ничтожные мысли. Пойдем домой! Я уже начинаю испытывать голод.



2



Аполлодор, бродячий ритор, софист, учитель красноречия и преизрядный поклонник Бахуса, появился в нашем городе, когда я был еще ребенком, за несколько лет до описанного выше события.

Хорошо помню, что в тот ненастный вечер мы с удовольствием укрылись от непогоды под кровлей своего бедного жилища. Буря на море уже утихла, но с Понта порой прилетал порывистый влажный ветер и тоскливо завывал в трубе очага. В зимнее время тьма рано опускается на землю, а вместе с темнотой быстро замирает городская жизнь. Уже последние светильники погасли в соседних домах, и Томы готовились отойти ко сну, но почему-то мы задержались тогда с вечерней трапезой. Отец и я, единственный сын в семье, сидели у очага и при трепетном свете его пылающих углей ждали с нетерпением, когда же, наконец, сварятся бобы и можно будет приступить к ужину, а молчаливая, как обычно, мать суетилась в углу, перемывая глиняные сосуды. Вдруг раздался стук в дверь, и тотчас мы услышали незнакомый голос. Кто-то на дворе, среди темной ночи, сказал на том греческом языке, который подобен музыке:

— Мир дому сему!

Это были обычные слова путников, ищущих приюта, но отец и мать переглянулись. В последние годы не только на больших дорогах, айв самом городе появлялись латроны, как римляне называют беглых солдат и рабов, и хотя они редко посягают на имущество небогатых людей, все-таки из предосторожности вход в наш дом преграждала прочная дубовая щеколда. Кроме того, простые люди верят, что ночной покой могут нарушить души утопленников, выброшенных на берег морскими волнами, — они бродят по свету и пугают в сновидениях людей.

— Кто стучится к нам в поздний час? — спросил мой родитель, глядя на дверь с таким видом, точно за нею скрывалась некая страшная тайна.

— Бедный странник! — послышался ответ. — Не найдется ли у вас, добрые люди, охапки соломы для философа, потерпевшего кораблекрушение на пороге всех своих надежд?

В городе было известно, что на рассвете поблизости от наших пределов разбился о береговые скалы какой-то торговый корабль. Но при чем тут философия — оставалось непонятным. Тем не менее отец поднялся с деревянного обрубка, служившего ему сиденьем, и снял щеколду.

— Войди, путник!

На пороге появился незнакомец, человек с козлиной бородой и взлохмаченными волосами, довольно согбенный. Он был в плаще, какие действительно носят бродячие риторы и путешественники всякого рода. Длинный нос его свидетельствовал своей краснотой о некотором пристрастии к вину. Однако, несмотря на постигшее его несчастье, о котором он только что возвестил, и на одеяние в дырах, в глазах у странника поблескивал насмешливый огонек.

Хозяин произнес обычную в таких случаях фразу:

— Наш дом — твой дом!

Мать прибавила:

— Привет тебе!

Незнакомец перешагнул порог, окинул любопытствующим взглядом грубый стол, на котором лежали кусок белого сыра и круглый пшеничный хлеб, посмотрел на ларь, где мы хранили кое-какое свое имущество, потом скосил глаза на медный котел. Там все еще варились бобы.