В поле   ::   Бунин Иван Алексеевич

И Яков Петрович продал сперва ригу, потом амбары, а когда употребил на топку весь верх со скотного двора, продал и каменные стены его. И неуютно стало в Лучезаровке! Жутко было бы среди этого разоренного гнезда даже Якову Петровичу, так как от голода и холода Дарья имела обыкновение на все большие зимние праздники уезжать в село к племяннику, сапожнику, но к зиме Якова Петровича выручал его другой, более верный друг.

- Селям алекюм! - раздавался старческий голос в какой-нибудь хмурый день в "девичьей" лучезаровского дома.

Как оживлялся при этом, знакомом с самой Крымской кампании, татарском приветствии Яков Петрович! У порога почтительно стоял и, улыбаясь, раскланивался маленький, седой человек, уже разбитый, хилый, но всегда бодрящийся, как все бывшие дворовые люди. Это прежний денщик Якова Петровича, Ковалев. Сорок лет прошло со времени Крымской кампании, но каждый год он является перед Яковом Петровичем и приветствует его теми словами, которые напоминают им обоим Крым, охоты на фазанов, ночевки в татарских саклях...

- Алекюм селям! - весело восклицал и Яков Петрович. Жив?

- Да ведь севастопольский герой-то, - отвечал Ковалев.

Яков Петрович с улыбкой осматривал его тулуп, крытый солдатским сукном, старенькую поддевочку, в которой Ковалев казался седеньким мальчиком, поярковые валенки, которыми он так любил похвастать, потому что они поярковые...

- Как вас бог милует? - спрашивал Ковалев.

Якоб Петрович осматривал и себя. И он все такой же: плотная фигура, седая стриженая голова, седые усы, добродушное, беспечное лицо с маленькими глазами и "польским" бритым подбородком, эспаньолка...

- Байбак еще, - шутил в ответ Яков Петрович. - Ну, раздевайся, раздевайся! Где пропадал? Удил, огородничал?

- Удил, Яков Петрович. Там посуды полой водой унесло нынешний год - и не приведи господи!

- Значит, опять в блиндажах сидел?

- В блиндажах, в блиндажах...

- А табак есть?

- Есть маленько.

- Ну, садись, давай завертывать.

- Как Софья Павловна?

- В городе. Я был у ней недавно, да удрал скоро. Тут скука смертная, а там еще хуже. Да и зятек мой любезный... Ты знаешь, какой человек! Ужаснейший холоп, интересан!

- Из хама не сделаешь пана!

- Не сделаешь, брат... Ну да черт с ним!

- Как ваша охота?

- Да все пороху, дроби нету. На днях разжился, пошел пришиб одного косолобого...

- Их нынешний год страсть!

- Про то и толк-то. Завтра чем свет зальемся.

- Обязательно.

- Я тебе, ей-богу, от души рад!

Ковалев усмехался.

- А шашки целы? - спрашивал он, свернув цигарку и подавая Якову Петровичу.

- Целы, целы. Вот давай обедать и срежемся!

II

Темнеет. Наступает предпраздничный вечер.

Разыгрывается на дворе метель, все больше заносит снегом окошко, все холоднее и сумрачнее становится в "девичьей". Это" старинная комнатка с низким потолком, с бревенчатыми, черными от времени стенами и почти пустая: под окном длинная лавка, около лавки простой деревянный стол, у стены комод, в верхнем ящике которого стоят тарелки. Девичьей по справедливости она назвалась уже давным-давно, лет сорок-пятьдесят тому назад, когда тут сидели и плели кружева дворовые девки. Теперь девичья - одна из жилых комнат самого Якова Петровича.

Одна половина дома, окнами во двор, состоит из девичьей, лакейской и кабинета среди них; другая, окнами в вишневый сад, - из гостиной и залы. Но зимой лакейская, гостиная и зала не топятся, и там так холодно, что насквозь промерзает и ломберный стол и портрет Николая I.

В этот непогожий предпраздничный вечер в девичьей особенно неуютно. Яков Петрович сидит на лавке и курит. Ковалев стоит у печки, склонив голову. Оба в шапках, валенках и шубах; баранье пальто Якова Петровича надето прямо на белье и подпоясано полотенцем. Смутно виден в сумраке плавающий синеватый дым махорки.