Внутри и снаружи   ::   Гессе Герман

Побледнев, он на мгновение застыл на своем месте. Вот оно! Вот он и столкнулся лицом к лицу с тем, чего так опасался! В другое время он оставил бы этот листок висеть как висел, снисходительно стерпел бы его присутствие как некий каприз, как безобидное и в конце концов дозволенное всякому пристрастие или, быть может, как маленькую, нуждающуюся в бережном отношении к ней сентиментальность. Сейчас же это было по-другому. Он чувствовал, что эти слова были написаны не ради создания мимолетного поэтического настроения, не из-за каприза Эрвин после стольких лет вернулся к привычке своей юности. Написанное на листе, как признание того, что занимало в настоящее время его друга, было мистикой! Эрвин переступил черту.

Фридрих медленно повернулся к своему другу, лицо которого вновь осветилось улыбкой.

– Изволь-ка пояснить мне это! – потребовал он от него.

Эрвин кивнул, исполненный дружелюбия.

– Разве ты никогда не видел этого изречения?

– Еще бы, – воскликнул Фридрих, – разумеется, оно мне знакомо! Это мистика, гностицизм. Может, и поэтично, но… Вот что, я попросил бы тебя объяснить мне это изречение, а также то, почему оно висит у тебя на стене.

– Охотно, – отозвался Эрвин. – Это изречение представляет собой первый шаг на пути к учению о познании мира, которое я сейчас постигаю и которому я уже обязан не одной счастливой минутой.

Фридрих подавил свое негодование. Он спросил:

– Новое учение о познании мира? Разве таковое существует? И как же оно называется?

– О, – произнес Эрвин, – новым оно является только для меня. Само по себе оно уже очень старо и достойно всякого уважения. Оно называется магией.

Слово было произнесено. Фридрих, все же глубоко удивленный и напуганный таким вот открытым признанием, со страшным содроганием почувствовал, что сейчас он противостоит заклятому врагу в лице своего друга, один на один. Он молчал. Он не знал, чего ему в данную минуту хотелось больше, изливать свой гнев или плакать, ощущение невосполнимой потери горечью наполнило его сердце. Долго молчал он.

Потом он заговорил с деланной насмешкой в голосе:

– Выходит, теперь ты хочешь стать магом?

– Да, – ответил Эрвин без колебаний.

– Этаким учеником чернокнижника, да?

– Именно так.

И снова Фридрих замолчал. Было слышно, как в соседней комнате тикают часы, такая стояла тишина.

Потом он сказал:

– Ты понимаешь, что тем самым ты рвешь все узы, связывающие тебя с серьезной наукой, а, стало быть, и со мной?

– Мне хочется надеяться, что это не так, – отвечал Эрвин. – Но если этого никак не избежать, то, что же мне тогда остается делать?

Фридрих закричал, давая волю своему гневу:

– Что тебе остается делать? Порвать с этим баловством, с этой жалкой и недостойной чернокнижной верой, порвать раз и навсегда! Вот что тебе еще остается, если ты желаешь сохранить мое уважение к тебе.

Эрвин коротко улыбнулся, хотя и в нем уже не было заметно прежней радости.

– Ты говоришь так, – произнес он так тихо, что, казалось, его негромкие слова еще заглушались эхом гневного голоса Фридриха, – ты говоришь так, как будто дело здесь в моей воле, как будто у меня еще есть выбор, Фридрих. Это не так. У меня нет выбора. Это не я выбрал магию. Она выбрала меня.

Фридрих глубоко вздохнул.

– Тогда прощай, – сказал он через силу и поднялся, не предлагая собеседнику руки.

– Зачем же так?! – вскричал сейчас уже Эрвин. – Зачем ты уходишь от меня так? Представь себе, что один из нас находится при смерти, – а так оно и есть! – и мы должны проститься друг с другом.

– Но кто же из нас, Эрвин, позволь спросить тебя, находится при смерти?

– Сегодня, пожалуй, я, друг мой. Кто хочет заново родиться, тот должен быть готов к смерти.