Хапуга Мартин   ::   Голдинг Уильям

Снова им овладел страх — не прежний животный, а глубокий ужас, что он может погибнуть в одиночестве, приняв долгую мучительную смерть. Опять появилась гримаса, но теперь она существовала вместе с лицом, могла дышать и двигаться. Гримаса таила какой-то смысл: не позволяла тратить воздух на звуки. У нее была цель, хотя пока не хватало ни времени, ни опыта, чтобы осознать ее значение. Гримаса не могла пользоваться механизмом нормального дыхания, она лишь судорожно хватала воздух в промежутках между погружениями.

Лихорадочно проносились мысли. Опять вспомнились руки, существующие где-то далеко, в темноте. Там они и оказались. Он подвел их поближе и начал возиться с негнущейся тканью. Пуговица сопротивлялась, причиняя боль, никак не желая пройти в петлю. Он сбросил ее с деревянной застежки. Лежа почти без движения, обнаружил, что море его игнорирует, обращается с ним как со стеклянной фигуркой моряка или с бревном, вот-вот готовым затонуть, но способным продержаться еще несколько минут. Одна за другой его накрывали волны, но очередного глотка воздуха не лишали.

Взявшись за резиновую трубку, он продел ее через тесемки. Вряд ли дряблая резина ненадутого пояса поможет держаться на плаву. Зажав в зубах затычку, он отвинтил ее двумя пальцами, сдавливая трубку остальными. Дождался очередной волны, сделал слабый вдох и послал накопленный воздух в резиновую трубку. Волна, еще волна, и еще… Ценой неимоверного напряжения он задерживал воздух, не пропуская в легкие, пока голова не зашаталась на плечах, как у подстреленного, а зеленый трассирующий след не стал мерцать и вращаться. Резиновый пояс на груди постепенно надувался, но очень медленно, и когда произошла спасительная перемена, невозможно было сказать. Внезапно волны покатились через плечи, не увлекая его за собой вниз, а лишь мокрыми шлепками ударяя в лицо, рассыпаясь мелкими брызгами. И ему уже не было нужды биться до последнего за каждый глоток воздуха. Он ровно и глубоко дышал через трубку, пока не наполнился спасательный пояс, натянувшись вокруг одежды. Однако он не сразу перестал дуть. Поиграв с воздухом, выпустил немного наружу и снова послал в трубку, словно боясь остановить единственное осмысленное движение, которым мог себе помочь. Теперь голова, шея и плечи довольно долго находились под водой. Им было холоднее, чем остальному телу. На ветру они окоченели, их пробирала дрожь.

Он оторвал рот от трубки:

— Помогите! Помогите!

Воздух тут же хлынул из трубки, пришлось помучиться, прежде чем удалось перекрыть ему путь наружу, завинтив пробку. Он перестал кричать и напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-то во тьме, но она лежала прямо на глазных яблоках. Он провел рукой перед глазами, но ничего не увидел. И тотчас к ужасу перед возможностью утонуть и погибнуть от одиночества добавился страх перед слепотой. Он забарахтался, забуксовал в воде.

— Помогите! Эй, кто-нибудь! Помогите! Есть кто живой?

Какое-то время он лежал весь дрожа, прислушиваясь, но единственным звуком было шипение и шлепки обдававшей его воды. Голова упала на грудь.

Он слизнул с губ соленую воду.

— Шевелись! Шевелись!

И начал тихонько перебирать ногами в воде. Рот что-то бормотал.

— Зачем я скинул сапоги? Ничуть не легче.

Голова снова дернулась вниз.

— Холодно. Только бы не переохладиться. Зря я скинул сапоги, надевал бы, снимал, опять надевал…

Внезапно он представил себе, как сапоги устремляются сквозь толщу воды ко дну, до которого все еще, пожалуй, около мили. От этой мысли вся необъятная пучина, казалось, сдавила тело, а сам он погрузился на колоссальную глубину. Зубы со стуком сомкнулись, лицо свело судорогой. Он выгнулся в воде, подтягивая ноги из глубины хлюпающей, вязкой массы.

— Помогите! Помогите!..