Хозяйка гостиницы   ::   Грекова Ирина

Но вскоре она к ней привыкла и даже начала прикидывать: здесь станет кроватка, купать буду за занавеской, воду греть -- в большом тазу, окно придется замазать... Ребенок в воображении был мальчиком -- беленьким, с горчичными глазами. В общем, она его приняла, ждала даже с некоторым волнением. Оставалось сказать мужу, это почему-то ее останавливало, как он отнесется -- было неясно; обожаемый Шунечка был для нее во многом еще загадкой. Боялась ему сказать, как, например, в школе боялась бы признаться учителю в разбитом (пусть по нечаянности!) стекле. Наконец решилась. Однажды вечером, теребя кромку скатерти...

-- Шунечка, я давно хотела тебе сказать...

И замолчала. Продолжать не надо было: он все понял. Он смотрел на нее холодным, желтым взглядом красивых глаз. Чужой, посторонний, красивый человек.

-- Я тебя слушаю, -- сказал человек.

-- Я... Одним словом, у меня будет... И замолчала.

-- Все ясно, -- сказал Александр Иванович и усмехнулся. -- Но у тебя не будет.

-- Как не будет?

Она удивилась, но не очень. Шунечкино всемогущество в ее представлении было безгранично. Он мог запросто отменить, скажем, закон природы.

-- Очень просто. Не будет. Мы не можем себе этого позволить. Я -солдат. Жизнь кочевая, сегодня здесь, завтра там. А о международном положении ты забыла? В любую минуту может вспыхнуть война. Тут не до пеленок...

Про войну, возможную, Верочка знала, но как-то не очень в нее верила, как большинство людей, зная, не верит в свою неизбежную смерть.

-- А как же другие? -- позволила она себе вопрос.

-- "Другие" мне не указ. Если "другие" глупы, это не значит, что я должен быть глуп.

Вера молчала.

-- Один раз я уже позволил себе такую глупость... Довольно.

"Глупость" эта была -- сын, живший с матерью где-то в неопределенности; на сына Ларичев выплачивал алименты.

-- Ты как будто не согласна со мной? А ну-ка смотри сюда.

Он взял Веру за подбородок. По щеке у нее катилась

слеза -- одна-единственная, но такая тяжелая, что, казалось, должна была стукнуть, упав на пол.

-- Экая глупышка, -- сказал он, насильно приподняв ее клонящееся лицо. -- Разве тебе меня мало? Тебе нужен ктонибудь, кроме меня?

-- Нет, не нужен.

И -- любовь. Какая прекрасная была ночь. Незабываемая...

А назавтра в казенной машине, тряско прыгавшей по мерзлым колдобинам степной дороги, Александр Иванович отвез Верочку в районный центр. Снег несся и порхал, поминутно меняя направление полета; шофер-красноармеец с розовым усердным затылком и оттопыренными ушами молча крутил баранку, Александр Иванович тоже молчал. Лицо у него было холодное, почти злое, как будто и не он обнимал ее ночью. Верочку не покидало чувство вины; робкими пальцами она заплетала и расплетала бахрому ковра, важно брошенного на заднее сиденье. На ней была тяжелая цигейковая шуба, дорогой платок верблюжьего пуха, и вся она была такая разряженная и такая несчастная...

В больнице она пролежала несколько дней. Ее поразило отсутствие симпатии, насмешливое неуважение, окружавшее таких, как она; в палате их лежало человек десять. Все они были как будто не по-настоящему больны, зря отнимали время, внимание у врачей и сестер. Даже палатная нянечка -пожилая, тяжело работящая, угрюмая, -- протирая у них пол, гневно двигала с места на место табуретки и тумбочки. А зря. У каждой из женщин была своя беда, своя боль; никто не избавлялся от ребенка с радостью, каждая охотно родила бы, если бы позволили обстоятельства: мешали квартирные условия, нужда, одиночество. Сходные эти судьбы почему-то не объединяли их, а разобщали. В разговорах преобладала озабоченность, взаимная ирония.

Говорили о свекровях, мужьях и любовниках с застарелой, прокисшей горечью. Все, кроме Веры, были работающие, разных профессий: шофер, кладовщица, библиотекарша, сторож; была даже женщина -- народный судья; на все рассказы о мужьях, любовниках и свекровях она отвечала однообразно: "Подай в суд".