Хуторок в степи (Волны Черного моря - 2)   ::   Катаев Валентин

Прежде чем переодеться в домашний пиджачок, он вынул из заднего кармана сюртука с потертыми шелковыми лацканами носовой платок и долго обтирал мокрые от дождя лицо и бороду. Потом решительно тряхнул головой:

- Ну, мальчики, мыть руки и обедать!

Петя глубоко чувствовал душевное состояние отца, он понимал, что Василий Петрович как-то особенно мучительно переживает смерть Толстого, что для него Толстой не только обожаемый писатель, но нечто гораздо большее чуть ли не нравственный центр жизни, - но только не мог объяснить это словами.

Настроение отца всегда легко передавалось мальчику, и теперь Петя был весь охвачен сильным душевным беспокойством. Он притих и не спускал с отца блестящих вопросительных глаз.

Павлик же, которому недавно исполнилось восемь лет я он уже был гимназистом, ничего этого не знал и не замечал, исключительно занятый первыми впечатлениями гимназии, интересами своего приготовительного класса.

- А у нас сегодня на уроке чистописания была обструкция! - сказал он, с видимым наслаждением выговаривая это слово. - "Шкелет" несправедливо удалил из класса одного мальчика - Кольку Шапошникова, - и мы все незаметно мычали с закрытыми ртами до тех пор, пока "Шкелет" так стукнул кулаком по кафедре, что чернильница подпрыгнула аж на два аршина вверх.

- Перестань, как не стыдно... - сказал отец, страдальчески морщась, и вдруг гневно вспыхнул: - Бессердечные мальчишки, драть вас надо! Как вы смеете издеваться над несчастным, больным педагогом, которому, может быть, и жить-то осталось... Откуда... откуда у вас у всех такое зверство?.. - И, вероятно продолжая отвечать на мысли, которые мучили его все эти дни, прибавил: - Поймите же, что мир не может держаться на ненависти! Это противоречит христианству... наконец, здравому смыслу. И это в те дни, когда опускают в могилу, может быть, последнего настоящего христианина на земле...

Глаза отца покраснели еще больше, он вдруг улыбнулся слабой, просительной улыбкой и, взяв за плечи мальчиков, поочередно заглянул им в лицо:

- Обещайте мне, что вы никогда не будете мучить своих ближних!

- Я не мучил, - смущенно сказал Петя.

А у Павлика жалобно сморщилось лицо, и он прижался своей остриженной под нуль головой к отцовскому сюртуку, от которого пахло утюгом и немножко нафталином.

- Папочка, я больше никогда не буду... Мы не подумали, - сказал он, вытирая кулаками глаза, и всхлипнул.

2. "ШКЕЛЕТ"

- Нет, как хотите, а это ужасно! - сказала за обедом тетя. Она положила разливательную ложку и схватилась пальцами за виски. - Можно относиться к Толстому как угодно, лично я его признаю только как величайшего художника, а все эти его непротивления и: вегетарианства - вздор, но то, что делает русское правительство, - стыд и срам. Позор перед всем миром! Такой же позор, как Порт-Артур, как Цусима, как Девятое января.

- Я прошу вас... - испуганно сказал отец.

- Нет уж, пожалуйста, вы меня не просите... Бездарный царь, бездарные министры! Мне стыдно, что я русская!

- Я прошу вас! - закричал отец и выставил вперед дрожащую бороду. Никто не смеет касаться священной особы государя императора... И я не позволю... особенно при детях...

- Извините, больше не буду, - быстро сказала тетя.

- И прекратим этот разговор.

- Мне только удивительно, как вы с вашим умом и сердцем и с вашей любовью к Толстому можете всерьез называть священной особой человека, который покрыл Россию виселицами и который...

- Умоляю Христом-богом, - простонал отец, - не будем касаться политики! У вас поразительная способность с любой темы непременно съезжать на политику. Неужели нельзя поговорить о чем-нибудь другом, без политики?

- Ах, Василий Петрович, как вы до сих пор не поняли, что в нашей жизни все - политика! Государство - политика! Церковь - политика! Школа политика! Толстой - политика!

- Вы не смеете так говорить...