Зеркало для героя   ::   Рыбас Святослав

 Мною руководило любопытство к тайне судьбы, начало которой стояло рядом с моей собственной судьбой.

Многое человеку хочется, давно определена иерархия наших главных потребностей — признание общества, любовь, безопасность, деньги; но ведь речь не об этом... Я ни о чем не спрашивал, Ивановский сам рассказал о себе. В первый год работы инженером он подал две докладные записки, чтобы ускорить внедрение новой техники. Ему же посоветовали не спешить и осмотреться. Он сделал вид, что не обиделся. Сейчас он заместитель председателя месткома, фактически председатель, и в его руках распределение больших благ — квартир, путевок в дома отдыха, автомобилей. Он — величина. «Ты согласен, Миша? Пусть на час, но люди зависят от моего решения». Любопытство мое усилилось, я увидел, что он честолюбив. Впрочем, кто не честолюбив? Ивановский за многие годы ни разу не воспользовался своим положением. «Я как блаженный, верно? Живу на одну зарплату, стараюсь для других». Он считал это большой редкостью.

Незаметно он стал нападать на меня, выпытывать: правильно ли я живу, не лгу ли, не унижаю ли подчиненных, не лицемерю ли с начальством... И вспомнил, что отца я до сих пор не забрал к себе, — чем это объясню? Правда, Ивановский добавил, что есть обстоятельства, с которыми надо считаться, а главное из них — мы становимся страшными эгоистами. В свое «мы» он, кажется, себя не включал.

Со двора послышалась громкая музыка. Похоже, кто-то выставил на подоконник мощные колонки. Самовыражался, должно быть.

Когда-то, в году пятидесятом, мать Ивановского ходила по квартирам, звала народ сажать во дворе деревья, а потом вынесла новенький патефон с пластинками. Вышли десятки людей. Мне врезалась в память стихийная радость наших родителей. Причина? Молоды, нет войны. Разве мало? Еще, конечно, недостаточно индивидуализирован был досуг, у горожан первого поколения были совсем иные потребности в общении; интеллектуалов среди них почти не встречалось. Это были люди действия, и коробка многоэтажного дома была им непривычной, тесной. Зато последний мой воскресник накануне отъезда на учебу запомнился иным. Отбывали повинность. Лишь неутомимая мать Ивановского да несколько ветеранов пытались раздуть искру энтузиазма. А вывод? Тридцать лет назад люди были лучше?

Музыка за окном продолжала играть, мощная, одинокая, но, пожалуй, мало кем услышанная, как шум автомобилей. Мы пили пиво, продолжали свой разговор, пытаясь разгадать друг друга. «Ну почему же никого не допросишься проведать больного в больнице? — спрашивал Ивановский и отвечал: — Зажрался народ». Я объяснял ему, что-де изменились условия жизни, выросло благосостояние, усилилась защита обществом каждого, а отсюда — пропадает нужда в старых формах сплочения ради безопасности. Грустно? По-человечески ли это? А жизни-то наплевать, по-человечески или нет. Она стала в чем-то гуманнее, в чем-то жестче. Я вспомнил болезнь мамы, когда ей уже ампутировали ногу из-за гангрены (а у нее был рак, о чем узнали после), болезнь, приковавшую меня к родительскому дому, тогда как мне срочно требовалось быть в Москве, где решался вопрос Моей карьеры; мама выталкивала меня, грозила сорвать бинты, если я останусь, — я остался. Наверное, ей было легче при мне умирать. Но я проиграл место директора нашего Филиала-2. Нет, я не жалею о своем решении, хотя и не горжусь им.

Ивановского покоробило. Я с ним согласился — я рационалист. Но он почему-то оскорбился тем, что я не спорю. Мы обнаруживали все большее непонимание друг друга.

По-видимому, нам оставалось либо предаваться воспоминаниям детства, либо решать общемировые проблемы.