Знакомый мужчина   ::   Чехов Антон Павлович

В «Ренесансе» и в Немецком клубе он обыкновенно бывал навеселе, много тратил там на женщин и терпеливо сносил их шутки (например, когда Ванда вылила ему на голову пиво, то он только улыбнулся и погрозил пальцем); теперь же он имел хмурый, сонный вид и глядел важно, холодно, как начальник, и что-то жевал.

— Что прикажете? — спросил он, не глядя на Ванду.

Ванда поглядела на серьёзное лицо горничной, на сытую фигуру Финкеля, который, по-видимому, не узнавал её, и покраснела...

— Что прикажете? — повторил зубной врач уже с раздражением.

— Зу... зубы болят... — прошептала Ванда.

— Ага... Какие зубы? Где?

Ванда вспомнила, что у неё есть один зуб с дуплом.

— Внизу направо... — сказала она.

— Гм!.. Раскрывайте рот.

Финкель нахмурился, задержал дыхание и стал рассматривать больной зуб.

— Больно? — спросил он, ковыряя в зубе какой-то железкой.

— Больно... — солгала Ванда. «Напомнить ему, — думала она, — так он наверное бы узнал... Но... горничная! Зачем она тут стоит?»

Финкель вдруг засопел, как паровоз, прямо ей в рот и сказал:

— Я не советую вам плюмбуровать его... Из етова зуба вам никакого пользы, все равно.

Поковыряв ещё немножко в зубе и опачкав губы и десны Ванды табачными пальцами, он опять задержал дыхание и полез ей в рот с чем-то холодным... Ванда вдруг почувствовала страшную боль, вскрикнула и схватила за руку Финкеля.

— Ничего, ничего... — бормотал он. — Вы не пугайтесь... Из этим зубом все равно мало толку. Надо быть храброй.

И табачные окровавленные пальцы поднесли к её глазам вырванный зуб, а горничная подошла и подставила к её рту чашку.

— Дома вы холодной водой рот полоскайте... — сказал Финкель, — и тогда кровь остановится...

Он стоял перед ней в позе человека, который ждёт, когда же наконец уйдут, оставят в покое...

— Прощайте... — сказала она, поворачиваясь к двери.

— Гм!.. А кто же мне заплатит за работу? — спросил смеющимся голосом Финкель.

— Ах, да... — вспомнила Ванда, покраснела и подала выкресту рубль, вырученный ею за кольцо с бирюзой.

Выйдя на улицу, она чувствовала ещё больший стыд, чем прежде, но теперь уж ей было стыдно не бедности. Она уже не замечала, что на ней нет высокой шляпы и модной кофточки. Шла она по улице, плевала кровью, и каждый красный плевок говорил ей об её жизни, нехорошей, тяжёлой жизни, о тех оскорблениях, какие она переносила и ещё будет переносить завтра, через неделю, через год — всю жизнь, до самой смерти...

— О, как это страшно! — шептала она. — Как ужасно, боже мой!

Впрочем, на другой день она уже была в «Ренесансе» и танцевала там. На ней была новая громадная красная шляпа, новая модная кофточка и туфли бронзового ц вета. И ужином угощал её молодой купец, приезжий из Казани.