Жди гостей   ::   Сан-Антонио

Передо мной совершенно обессиленный тип опустошенный, постаревший, готовый выйти из игры. Он вызывает у меня жалость. Две крупные и вязкие, словно вазелин, слезы выкатываются из его глаз. Я кладу ему на плечо свою сочувствующую руку:

— Ну-ну, Толстяк, у тебя неприятности?

— И не говори, — бормочет он, — я конченый человек!

— Об этом поговорим, когда ты наденешь костюм из досок. Скажи-ка лучше, что у тебя стряслось?

— Исчезла моя жена! — вырывается у него. И он сопровождает это сообщение таким трубным ревом, от которого треснула бы бронированная плита.

Я же, вместо того чтобы проникнуться к нему сочувствием, испытываю гнев. Добро бы его толстуха загнулась, я бы ему еще простил то, что он испортил день и мне, и Фелиции. Но вот уже на протяжении тысячелетий мамаша Берю наставляет ему рога так, что и выражений не подберешь. И уже годы и годы он знает о своей беде и терпит ее!

— И ты примчался сюда, чтобы мне об этом сообщить?

— Ты что, не понимаешь, Сан-А? Я умираю от беспокойства!

— Дурачок ты! Твоя женушка сбежала со своим парикмахером. Она вернется, успокойся!

— Да нет же! Сначала я тоже подумал, что она ушла с моим другом Альфредом… Она исчезла как раз в понедельник, когда парикмахерские закрыты. Я переживал, однако же не поднял полицию на ноги. Я сидел дома и ждал ее… Такое уже было в 1934 году, когда она ушла с соседом-окулистом! Ее не было два дня, а потом она вернулась!

— Ну вот видишь!

— Подожди! Сегодня после полудня звонок в дверь… Я бросаюсь открывать… И кого же я вижу? Никогда не угадаешь! Альфреда! Я думаю, что этот олух пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в свое гнездышко! Но дудки! Он пришел осведомиться, потому что сам не видел Берту с понедельника! Ты слышишь, Тонио? Моя подружка исчезла!

Исчезла!

Я мимолетно вспоминаю внушительную фигуру мамаши Берюрье. Эта сто десятикилограммовая куколка кажется мне мало пригодной для внезапных исчезновений. У нее есть все, чтобы обескуражить самого натренированного иллюзиониста.

— Послушай, дружище, — говорю я Толстяку, — я сочувствую твоему горю и горю твоего друга парикмахера, но вы оба должны понять, что твоя необъятная нашла себе третий кусок…

— Ты думаешь?

— Ну сам подумай: если бы она умерла на улице, об этом бы уже давно говорили, так? Она не того типа женщина, которую можно спутать с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно кивает головой. Тревога переполняет его, под глазами мешки величиной с дипломатический чемодан.

— Сан-А, если бы моя женушка меня бросила, во-первых, она бы мне об этом сказала, чтобы не упустить случая досадить мне, и, во-вторых, она бы прихватила с собой свои вещи, согласен? Ты же знаешь Берту! Она так крепко прижимает к себе свои денежки, что между нею и ими невозможно просунуть даже папиросную бумагу! Неужели ты думаешь, что она бросит свои драгоценности, свою шубу из настоящего мутона, фарфоровый сервиз севрбабилонского производства и все такое прочее ради какого-нибудь красавчика? Черта с два… Я знаю Берту.

Толстяк ожил, как оживают рисунки под рукой Уолта Диснея. Он вырывает из уха волос и любезно кладет его на массивную медную пудреницу гардеробщицы, которая следит за нашим разговором с напряженным интересом.

— Вот, например, чтобы ты лучше понял, в прошлом году у нее случился запор кишок…

— Заворот! — обрываю я.

— Да, так вот в больнице она потребовала, чтобы я ей принес шкатулку с драгоценностями, ее золотые монеты и нож для торта, потому что у него серебряная ручка: она боялась, что я воспользуюсь ее заворотом кишок, чтобы сбыть эти сокровища… Видишь, что у нее за склад ума?

Такой прилив аргументов ставит меня в тупик.

— Ну ладно, что ты собираешься делать? — спрашиваю я. Он разводит своими коротковатыми руками.