Амето   ::   Боккаччо Джованни

Насилу утихомирив собак, одних лаской, других грозным взглядом, окриком и дубиной, он склонил голову к левому плечу, напрягая слух, постоял, послушал и вернулся к собакам; соединив их сворой, ремнями привязал к соседнему дубу; взял в руки суковатый посох, на котором, по обыкновению, носил за плечом добычу, облегчая себе тяжелую ношу, и направил стопы в ту сторону, откуда донесся сладостный голос; устремив перед собой взгляд, еще прежде, чем светлые воды ручья, он увидел толпу юных дев на пестреющем берегу, под сенью приятных кустов, меж цветами и высокой травой; из них одни бродили в ручье, обнажая ступни в мелких водах, другие, отложив охотничьи луки и стрелы, приклоняли к воде разгоряченные лица и умывались, погружая белоснежные руки в прохладные струи, третьи, позволяя ветерку проникать под одежды, сидели на траве, внимая самой радостной из подруг, чью песнь, прежде достигшую его слуха, тотчас узнал Амето. Только он их завидел, как, в уверенности, что перед ним богини, боязливо отступил и упал на колени, с перепугу не зная, что и сказать. Тут собаки, лежавшие подле нимф, вскочили, приняв его, верно, за зверя, и ринулись к нему с громким лаем. Схваченный ими Амето, видя, что бегством не спасешься, как мог, отбивался от их клыков, помогая себе руками, посохом, бранью, но свора, привыкшая к женственным звукам, от его голоса только пуще свирепела, донимая его, полуживого от страха; вспомнив об Актеоне, он уже ощупывал лоб, ища рога, и клял обуявшее его дерзостное желанье увидеть бессмертных богинь. Но тут нимфы, потревоженные в своих забавах яростным лаем, поднявшись, звонкими голосами уняли буйную свору и с ласковым смехом, разобрав, кто он такой, утешили и ободрили Амето; приветив его, они возвратились на прежнее место и продолжили песнь:



IV

Кефис [15] , текущий в Аонийском крае,

то прямо, то излучины плетя,

извивами приятными играя

и волны обольстительно катя,

с невиданным до сей поры уменьем

Лириопею [16] совратил, шутя,

и так он воспылал к ней вожделеньем,

что отнял девственность, мольбам не вняв,

и пренебрег ее сопротивленьем,

и породил меня; среди дубрав

ручьям я поклоняюсь и потокам

и чту в них средоточье отчих прав;

к тому же, наклонясь над водотоком,

своей красой любуюсь – всякий раз

себя увидя в зеркале глубоком;

и норовлю украситься подчас

травинками, веночками, цветами,

милей от милых становясь прикрас,

И, часто пребывая над водами,

я причащаюсь их былых услад

и проникаюсь давними страстями,

которым не последовал мой брат, [17]

прекрасный видом и стрелок успешный,

без жалости отвергнувший подряд

всех, кто пылал к нему любовью нежной,

пока однажды, заглянув в поток,

не увидал себя и, безутешный,

в цветок не превратился; на цветок

печально глядя, я вздохну порою

от жалости, хоть неуступчив рок.

И голос тот не властен надо мною,

губительный для брата моего

(он сам, безумец, этому виною).

И как отрадой было для него

погоню учинять лесной дичине,

не упустив из тварей никого —

вот так и я, но по другой причине,

не оставляю лука, стрел, сетей,

работу задавая им доныне.

Изобретаю множество затей,

лесных богов тревожу поневоле

средь заповедных круч и пропастей;

и – чем он пренебрег в земной юдоли —

любовь и жажда нравиться другим

мне по сердцу и нравятся тем боле.

И будет всяк лелеем и любим,

кто красотой моей в душе пленится

и сердце мной наполнит, – и таким

то самое сторицей подарится,

что любящему слаще всех услад,

когда огнем влеченье разгорится.

И многих удостоятся наград,

кто служит мне достойно и умело,

как послужили те, кого стократ

за верный труд я наградить сумела

и радостных им уделила прав,

сподобив высочайшего удела.