Амето   ::   Боккаччо Джованни

И я терпел такой порядок дел,

пока он верховодил в том собранье

и был в сужденьях и словечках смел;

и горечь превращалась в ликованье,

едва прелестный лик одной из них

иль пение влекли мое вниманье.

Но близилась чреда часов ночных,

и вот луна из Ганга появилась

и солнце скрылось в пропастях земных,

и вереница нимф поторопилась

допеть последний сладостный напев

и в свой приют укромный удалилась;

я ж вышел из укрытья, просидев

весь день украдкой в потаенном месте,

откуда созерцал прелестных дев.

И вышли в небо звезды честь по чести,

и, нежных нимф очами проводив,

ушел и я – увы! – не с ними вместе.

И пусть ответит тот, кто прозорлив,

не сожалел ли я о расставанье,

не поступил ли сердцу супротив?

Тут – красота, сиянье, обаянье,

приятны речи, безупречна честь,

тут сердца и ума соревнованье,

тут во спасенье людям средство есть,

оно – в любви, здесь неуемна младость,

веселье тут в избытке, здесь не счесть

утех мирских, которых вкус и сладость

я ощущал, а там, куда иду, —

тоска царит и невозможна радость.

Там смех услышишь разве раз в году,

там темен дом, и мрачен, и печален,

и в нем я жизнь затворника веду;

там, в лабиринте мрачных зал и спален,

дрожащий, жадный, дряхлый скопидом,

и я ему все больше подначален;

и каково ж вернуться в этот дом,

в постылую вовлечься неминучесть

и сладкий – горьким заменить плодом!

О, сколь счастлива и завидна участь

того, кто может быть самим собой

и волен жить, оковами не мучась!

О, сколь Амето ублажен судьбой

и награжден таким высоким чином,

какому позавидует любой;

простолюдин, он полным властелином

в кругу прелестниц до темна царил

и зритель был пленительным картинам.

А я, душой и скорбен и уныл,

к себе вернулся; ожидая худа,

измыслил пару оперенных крыл,

чтоб к смерти мчать, ее молю покуда

явиться мне решеньем всех скорбей —

какое же еще на свете чудо

конец положит маете моей!



L

Пущенная из моего лука стрела в стремительном полете коснулась цели; и белые голуби, кормившиеся на приволье в полях, весело возвращаются в башни; усталые кони, окончив бег, просятся на покой; так и моя повесть, ведомая через равнины, из опасения познать печальную участь Икара, пришла к концу.

Пусть же примет сей фимиам святая богиня, подавшая мне помощь в трудах; в заслуженный венец да увенчает чело той прекрасной, что подвигла меня взять в руки перо. И ты, о единственный друг, истой дружбы истиннейший пример, о Никколо ди Бартоло дель Буоно ди Фиренце [239] , чьи достоинства не под силу воспеть моему стиху, и потому я умолчу о них, хотя они и без того сияют так, что в моих стараниях нет нужды, прими же от меня эту розу, расцветшую среди шипов моих горестей; когда я был подавлен невзгодами, с трудом из диких зарослей извлекла ее флорентийская красавица и наградила меня краткой отрадой. Прими ее так же, как от Вергилия добрый Август или Геренний от Цицерона, или от Горация его Меценат [240] принимал драгоценные строки, и вспомни совет Катона [241] : когда бедный друг подносит тебе скромный дар, прими его с радостью.

Тебе, доблестному, я посылаю ее, ибо ты один, Никколо, для меня Цезарь, Геренний и Меценат. А если среди лепестков этой розы ты отыщешь изъян, знай, что тому виной, не дурной умысел, но неумение. Поэтому я вручаю ее на суд и исправление матери и наставнице нашей Святой Римской Церкви, мудрецам и тебе. Храни ее, как свою, на священной груди, где всегда с неизменной любовью ты хранишь того, кто ее создал; оставленную далекой госпожой, утешь ее нежным голосом, пока она, воссоединившись с ней, не ощутит во всей полноте свою радость.