Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)   ::   Вигдорова Фрида Абрамовна

Но даже если бы я только что не видел замызганных кроватей без простынь и грязного Петьку в одном башмаке, если бы я увидел только ее в этом халате и светлых чулках, заштопанных черными нитками, этого было бы достаточно: я готов был жизнь свою положить на то, чтобы ее тут же, немедленно, убрали отсюда.

Через три минуты я шагал по тропинке к станции, скрипя зубами, задыхаясь от ярости.

Если ребенок растет в плохой семье - это несчастье. Если он учится в плохой школе - это худо. Но если он живет в плохом детском доме - это страшнее всего. Детский дом для него все: и семья, и школа, и друзья. Здесь возникают его представления о жизни, о мире, о людях, здесь он растет, учится, становится человеком и гражданином. И детский дом не может, не имеет права быть средним, "неплохим". Он непременно должен быть очень хорошим.

Воровство всегда гнусность и преступление. Но воровство в детском доме - это преступление неискупимое, за которое нужно наказывать самой суровой, самой полной мерой. Здесь государство доверило воспитателю детей, лишенных родителей. Красть у этих детей - что может быть подлее?

Я ни минуты не сомневался в том, что здесь, в доме за высоким забором, крали без зазрения совести. Здесь даже не пытались создать видимость какого-либо благополучия. Все было ясно и откровенно. Одного только я не мог понять: как такое происходит неподалеку от Ленинграда, да не в двадцатом году, а сейчас!

Возвратившись в Ленинград, я прямо с вокзала пошел в гороно и, несмотря на неприемный час, прорвался в кабинет начальства.

- Очень прошу, - сказал я с места в карьер, - дайте мне детский дом для трудных в Березовой поляне.

- Этот дом - тяжкий укор нам, - ответил мне Алексей Александрович Зимин, инспектор гороно. - Ведь, знаете, до Кирова дело дошло. Велел немедленно навести порядок.

Зимин сидел за большим, заваленным бумагами письменным столом и внимательно посмотрел мне в лицо, когда я ворвался в кабинет.

Он ничем не выразил ни удивления, ни досады, предложил сесть, но я довольно невежливо отмахнулся:

- В тридцать третьем году! Под Ленинградом! Я глазам своим не поверил. Да как вы терпите?

- Что и говорить, под боком развелось такое безобразие, а у нас всё руки не доходили. Там уже третий заведующий. Один был месяца два освободили: безвольный человек и работу свою не любил. Другой все время проводил в Ленинграде - у него тут семья и квартира. А эта заведующая...

- Об этой мне можете не рассказывать. Эту я сам видел.

- Да... Без глазу был дом. Дома для трудных - они всегда на десятом плане. Наладить тяжело, а развалить долго ли? Вот и развалили. А какие средства отпускаются, сами знаете. Огромные средства. Безобразие, что и говорить. Там есть одна воспитательница, Артемьева. Она в отъезде сейчас, у нее отец болен. Но она человек дельный и давно не дает нам покоя.

- Мало она не давала вам покоя. Разве так надо было?

Зимин сделал вид, что не слышал моих последних слов:

- Так что ж, из всего виденного вы выбрали именно этот дом?

- Я ничего больше не успел повидать. Очень прошу...

Он протянул мне бумагу - приказ заведующего Ленинградским отделом народного образования гласил: "Ввиду полного развала воспитательной и хозяйственной работы и совершенного отсутствия данных к восстановлению нормальной работы детский дом для трудновоспитуемых № 60 закрыть".

- И это по-вашему значит навести порядок? - сказал я. - Подождите закрывать. Дайте мне хоть три месяца...

Я ушел от Зимина, унося в кармане приказ: меня назначали заведовать детским домом в Березовой поляне.

- Обещаю вам, - сказал на прощанье Зимин, - я теперь за этот дом возьмусь. Самых лучших воспитателей пришлю, вот попомните мое слово. У меня такой есть на примете преподаватель по труду...

- У меня память хорошая.