Эра Милосердия   ::   Евгеньева Лариса (Прус

Так она мчалась по уже затихающему городу, забыв, что существует общественный транспорт, который в одно мгновение домчит ее до дома - туда, где уют и вкусный ужин. Пожалуй, это было самое правильное: бежать, пока от усталости не подкосятся ноги, все равно куда, лишь бы избыть в этом лихорадочном беге напряжение последних дней.

Однако какая-то частичка Эриного сознания, по-видимому, продолжала действовать. Остановившись на перекрестке, чтобы пропустить длинный, словно гусеница, автобус, Эра вдруг поняла, что стоит прямо напротив дома Валерия Павловича. Сначала она хотела спросить у кого-нибудь время, чтобы не являться слишком поздно, но потом, решив, что поскольку ноги принесли ее сюда, значит, так тому и быть, пересекла улицу и вошла в дом.

Маленький листок из блокнота был прикноплен к двери Валерия Павловича, и на нем написано всего одно слово: "Эре". Эра отколола листок и прочла на обратной стороне столь же лаконичное: "Позвони в сорок седьмую".

Чувствуя, что у нее не осталось сил даже на удивление, Эра позвонила в соседнюю квартиру и, не говоря ни слова, протянула листок заспанному парню, который возник перед ней, почесывая лохматую шевелюру. "А..." пробурчал тот и зашаркал обратно. Похоже, одним глазом он продолжал досматривать сон. Появившись снова, он сунул Эре запечатанный конверт, вяло буркнул: "Ну, бывай" - и захлопнул дверь.

На конверте тоже было написано: "Эре". Эра спустилась этажом ниже, где лампа была чуть поярче, села на перила и разорвала конверт.

"Эра, здравствуй. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется отчего-то, что ты должна сюда прийти. Сегодня вечером я уезжаю. Сын давно зовет меня к себе, но как-то страшновато было трогаться с насиженного места. Однако решение принято, отступать некуда. А главное, ничто меня в этом городе уже не держит. Тишка, мой бедный попугай, приказал всем нам долго жить. Как видишь, по привычке я пытаюсь шутить, хотя на душе у меня ой как смутно.

Правду сказать, характер у покойного был строптивый, с каждым годом он все больше впадал в меланхолию, которая перемежалась приступами беспричинной злобы и человеконенавистничества - у меня постоянно были исклеваны руки. Но - восемнадцать лет, Эрочка, восемнадцать лет... Тишку любила моя покойная жена, и этот вздорный и облезлый, по выражению вашей тетушки, попугай (что является чистой правдой) был, увы, мне дорог. Но от старости и от смерти лекарства нет.

Я очень виноват перед твоей тетей. Сколько раз я набирал ваш номер и бросал трубку. А где-то на самом дне теплилась слабая надежда: вдруг она сама позвонит и скажет, что перестала на меня сердиться? Мне казалось, точнее, мне хотелось, чтобы я был для Софьи Васильевны не просто гостем, который по мере своих слабых сил разгоняет скуку зимних вечеров. Видимо, я ошибался.

Я уезжаю со странным чувством: у меня нет уверенности в том, что я поступаю правильно, но нет и уверенности, что нужно остаться. Сердце и рассудок противоречат друг другу, и кажется, что не все еще исчерпано из того, что суждено. Так ли это? Не знаю.

Квартиру я забронировал до лета, буду думать об обмене. Пришло время заниматься садовым участком и нянчить внуков. Шучу! Мой единственный внук через год собирается в мореходку.

Время кончать письмо. Тяжело это, словно рубить по живому. А рубить надо сразу, не раздумывая. Вот так.

Будьте счастливы. В. П.".

И сегодняшнее число.

Начало подмораживать. Снег с дождем прекратился, ветер утих, и наконец повеяло зимой.

Эра пошла через парк. Аллеи были пусты, с улицы все реже доносился шум проезжающих машин. Эра шла медленно. И все равно с каждым шагом она приближалась к дому, где ждала ее тетя в тревожной печали - ждала с надеждой. Что говорить ей, как утешать, Эра не знала.

И где-то по безлюдному ночному городу бродил Мурашов.