А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии   ::   Анненский Иннокентий

Байрон был пловец, Гете-конькобежец, Лермонтов-наездник; больше всего между поэтами, по крайней мере нашими, было охотников: Тургенев, Толстые, Некрасов, Языков, Фет; Майков был страстным удильщиком, и это занятие, кажется, удивительно гармонировало с его созерцательной натурой и любовью к тишине солнечного дня, которая так ясно отразилась в его поэзии.

Преобладание живописных элементов его поэзии над музыкальными и, может быть, вообще зрительных восприятий над слуховыми сказалось у него, как у Гончарова, ясностью и отчетливостью изображения и выражения, нелюбовью ко всему искусственному, вычурному, расплывчатому, недосказанному и, наконец, слабой наклонностью к мистицизму. Язык Майкова выразителен и прост, несмотря на привычно торжественный тон его лирики. Манерность речи он ненавидел не менее вульгарности, и у него нигде нет искусственной опрощенности и пониженности слога. Стиль Майкова по справедливости заслуживает особого исследования. Но здесь мне приходится ограничиться лишь весьма немногими и беглыми замечаниями.

Сила майковской речи заключалась в ее естественном синтаксическом сложении {только не разговорном} и в живописных элементах, причем он славился особенно эпитетами, а также искусным подбором и составлением сложных слов.

Вот ряд примеров:

Для сложных слов:

орел широкобежный; [50] темноцветные маки; [51] плод сладко-сочный; [52] грот темно-пустынный; [53] над чашей среброзвонкой; [54] золотовласые, наяды; [55] Силен румянорожий; [56] на брегу зелено-теплых вод; [57] Апеннин верхи снеговенчанны, с чернокудрявой, смуглой головой; [58] лилово-сребристые горы, бред твой сквозьсонный; [59] со смугло-палевым классическим лицом; [60] в многомятежном море зла; [61] голубок среброкрылых; [62] самоуслада; миродержавная забота; [63] быстробежный и т. д.

Согласитесь, что ни одного из этих слов или словосочетаний нельзя назвать натянутым и неудачным.

Для эпитетов:

янтарный мед [64] (1839); золотые акации [65] (1839); внимательная мечта («Импровизация») (1856); мохнатая ель, мшистая ель (1856), благодатный дождик, золотая буря [66] (1856); голубые бездны полны [67] (1857); незабудок сочных бирюза (I, 255); [68] в густой лазури [69] (1870); огненный. куст настурций; [70] грудой кудрявых груздей [71] (1856).

Замечательно сравнение:

А красных мухоморов ряд,

Что карлы сказочные спят… [72]

Неологизмов у Майкова вообще мало (сквозистый, [73] трелится, [74] зарость [75] ). При этом он не был и педантом русской речи и свободно допускал в свои стихи иностранные слова, даже не прижившиеся в русском:

Везде попрыгав с тамбурином

И в банделетках золотых. [76]

Да и публика знает маэстро — и уж много о нем не толкует. Репутация сделана: бюст уж его в Пантеоне. [77]  (1859)

Но он решительно уклонялся от слов областных, а также обветшавших славянизмов, которыми, впрочем, владел мастерски, применяя их там, где этого требовал местный колорит картины. Например, в стрелецком сказании:

Но реченный Никон волком

Вторгся в оный вертоград

И своим безумным толком

Ниспроверг церковный лад! [78]

Стиль «Странника» [79] у него выдержан превосходно. Но речь циника в «Двух мирах», которой он хотел придать вульгарный оттенок, по-моему, ему не удалась.

Созерцательно-рассудочная натура Майкова и медленный, органический процесс его творчества удаляли его от современности, от борьбы и полемики, от обличений и проповедничества. Он называет себя поэтом-пустынником (в известном стихотворении, которое может служить эпиграфом к его книгам) и отшельником [80] в обращении к своему издателю Марксу.

…Лишь Красоту любя,

Искал лишь Вечное в явленьи преходящем

Отшельник…

говорит о себе старик Майков.

Крайне скупой на самопризнания, он почти не вводил в свою поэзию своей личной жизни. Самый лиризм его отличался скорее генерическим, чем индивидуальным характером; и это облегчало ему, конечно, переход в мир чужой поэзии.