Плывя с Конецким   ::   Аннинский Лев

"

Документальный это текст или художественный? Чувствуете бессмысленность вопроса? А сквозной ток стиля через документальные подробности, линию "роли" - чувствуете? А что эту роль продиктовало? Запредельная боль, превышающая всякое понятие о логике и норме. Какими же "средствами" этот художественный эффект достигается? Иронией... Словечками "иждивенец" и "дармоед", поставленными в контекст тотального "оверкиля" ценностей. И наконец - самой безумностыо "цифирного расчета" там, где впору закрыть лицо и взвыть от отчаяния. И еще, еще одним словечком, ключевым для этого апокалипсиса: "естественно" - при описании смерти ребенка, которого некому спасти. Это что, "мастерство"? Или - запредельное чувство "документа", которое бьет насквозь?

Мастерство. Это мастерство. Это писательская рука Конецкого. Это художественный секрет его прозы, документальность которой ("путевые заметки", "не так дневники, как воспоминания", пель-мель из радиодонесений, вахтенных записей, прочитанных в рейсе книг и взятых с собой старых писем, в свободное время расшифровываемых) есть не что иное, как тончайшая современная форма художественности.

Хитрая форма. Конецкий определяет: "факто-фрагментарно-автобиографически саморекламный жанр". На Западе это называется короче: фэкшн. То есть факт плюс фикшн (вымысел). Основа документальная, а там... А "там"... как получится, шутит Конецкий. Капитана зовут Василий Васильевич. Второго помощника - Митрофан Митрофанович. Потом еще этот... вездесущий... Фома Фомич Фомичев. Вы начинаете подозревать, что в этом "документальном" повествовании вас немного морочат. Вы соображаете, что рассказчика, то есть автора, то есть Конецкого, зовут Виктор Викторович, и это не розыгрыш. Так кто кого морочит? Или так: автор делает вид, что он "делает вид". А что, это так уж важно: Хлебников заменен Булкиным или нет? И что ледоход "Драницын" на самом деле назывался как-то иначе? Самое дело-то тут в чем? В том, что фактура документальная, или в том, что смысл художественный? А может, и в том, и в другом? В том, что из достоверной фактуры извлекается смысл всеобще важный, высокий, духовно-практический, и он тем выше и чище, чем "грязнее" фактура, чем неотесаннее, грубее основа: документ, факт. Это и есть загадка документального жанра в руках мастера. А лучше сказать: загадка реальности в руках писателя, чувствующего, что у него в руках.

Конецкий не смущается под датами с "08.09" по "14.09" семь раз подряд повторить запись: "На якоре в ожидании причала и разгрузки": не боится монотонности. Он вгоняет в текст фразу: "Закрепили усы, положив 37 шлагов сизальского конца (трехдюймового) в бензель", не объясняя нам в ней ни одного слова. И, странное дело, эта монотонность и эта абракадабра действуют на меня сильнее и безотказнее, чем сюжетные повороты. Вопрос в том, что действует. Тут ведь не "романтика моря" - тут выматывающая нервы лямка, то, что Симонов назвал "сплошная ледокольная работа". Ожидание и терпение. Ожидание у моря погоды и терпение сто раз подряд делать одно и то же. И пробоины тут - не от романтических ударов о скалы, а от прозаических швартовок, в том числе халтурных, и заделываются пробоины весьма неромантично: цементными ящиками с просроченными датами хранения. Еще перед этим - опись составить: "В районе шпангоутов № 113-116 между вторым стрингером и декой вмятина размером..." Такая романтика.

Так для этой выматывающей лямки Конецкий и находит соответствующий способ изложения: "документальный дневник" с вкраплением протоколов и приложением копий.