Дети Капища   ::   Валетов Ян

Подошедший Красавицкий оглядел бок и смазал рану резко пахнущим антисептиком. Царапина была так себе – поганая царапина, но кости целы.

– А ты коленку покажи, – сказал Тимур. – Давай, давай, героический ты наш. Показывай. Я же помню, что у тебя там вместо чашечки конструктор «Лего».

Сергеев сопротивляться не стал: чего уж сопротивляться, когда доктор требует?

Красавицкий коленку пощупал, поцокал языком, заставил несколько раз согнуть и разогнуть ногу, а потом резюмировал:

– Хорошая работа. Но я бы на твоем месте дал бы ей покой. Недельку. Погостишь?

– Покой нам только снится, – отшутился Сергеев, натягивая штаны. – Некогда лежать, Тимур. В следующий раз – обязательно останусь. Вот лекарства вам привезу и погощу чуток. Вы списки составили?

– Угу. Составили. Много чего надо.

– Все не обещаю, но запасы ваши пополню, если Бог даст.

– Хороший ты человек, Сергеев, – сказал Тимур серьезно.

– Обычный.

– Наверное, – согласился Красавицкий. – Обычные – они тоже разные бывают. Я уж за жизнь свою насмотрелся. Знаешь, когда человек остается человеком в нечеловеческих условиях – это чудо. Ведь тут что главное – выжить. Вот и выживают, кто как может. Для того чтобы быть хорошим, не обязательно быть святым.

– Я тебя не удивлю, если скажу, что святых не бывает? – спросил Сергеев. – Не видел никогда.

– И я не видел, – сказал Тимур, глядя на него внимательно. – Не довелось. Нет ни ангелов, ни демонов. Ты хороший человек, Миша, хоть и делал в жизни разное.

– Мы с Молчуном сегодня похоронили четверых. Четверых детей.

– Другой выход был?

– Был. Лечь там самим.

– Значит, другого выхода не было.

– Это были дети, Тимур.

– Ангелы и демоны, – повторил Красавицкий. – Мне жаль их, Сергеев. Маринку жаль, тобой убиенную, пацанов жаль. Но если бы, не дай Бог, убили бы тебя, я бы оплакивал твою смерть куда горше. Я не скажу тебе – не переживай. Ты все равно будешь себя казнить – иначе не можешь. Мне, конечно, жаль тех, кого нет, но особенно тебя, Миша.

– Спасибо, – сказал Михаил. – Мне тоже жаль, Тимур. Ты режешь, чтобы спасти. И я режу, чтобы спасти. Но разницу между тем, что мы делаем видно невооруженным взглядом.

Он невесело усмехнулся и подхватил с пола рюкзак.

– К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?

Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.

– Да, – Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. – Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но … Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться – я всегда рядом.

– А сердце? – спросил Сергеев, сохраняя серьёзное выражение лица. – Сердце тоже?

– Да ну тебя! – Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.

– Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?

Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский – мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят – было невозможно: слова сливались.

– Что там такое? – поинтересовался Тимур, взволнованно крутя головой, как будто Михаил мог ответить на этот вопрос. – Что это там у нас происходит, а?

Молчуну шум тоже не понравился.