Из цикла рассказов Там, где будет мой дом   ::   Раткевич Элеонора

Шекких едва удержался от того, чтобы тряхнуть головой: малейшее неосторожное движение — и он потеряет сознание. В этом Шекких был уверен твердо. А между тем тряхнуть головой очень хотелось: он, лесной охотник и следопыт, обученный эльфами разведчик, никак не мог определить, откуда исходит голос. Мало того — внутри его головы звук прыгал с места на место, отзываясь то слева, то справа… ощущение было само по себе хоть и не болезненным, но настолько неприятным, что Шеккиха так и тянуло вытрясти звук вон из головы.

— Куда ты смотришь? — на сей раз в голосе звенел скрытый укор. — Я здесь, слева от тебя.

Шекких неимоверным усилием скосил глаза влево. Никого. Развороченная взорвавшимся заклинанием стена. Обгорелая портьера. Поперек стены — огромный меч, подвешенный на двух цепях… нет, на одной — вторая оборвана.

— Забери меня отсюда, — прозвучала мольба. — Забери, пожалуйста. Я ничего дурного не сделаю, вот увидишь… никогда не подведу тебя… только возьми меня отсюда.

Теперь, когда зрение помогало слуху, Шекких понял, откуда исходит звук. Звенящий отчаянием голос принадлежал мечу. Ножны глушили звон, и рукоять меча так и пульсировала от напряжения.

Шекких встал на четвереньки и пополз, то и дело останавливаясь. Добравшись до цели, он с наслаждением прижался лбом к прохладной стене. Цепляясь за обрывки портьеры, Шекких кое-как поднялся в полный рост, постоял немного, пошатываясь, потом протянул руку и извлек меч из прикованных к стене ножен.

— Возьми меня, — еле слышный звон скатился вниз по клинку и мимолетно блеснул на острие. Шекких поморщился от боли, крепче стиснул рукоять, провел пальцами левой руки по клинку, прислушиваясь к собственным ощущениям. Да, вот именно что прислушиваясь — надо же было такое словечко подобрать! Голова болит невступно, разламывается от малейшего шороха… содрогание боли мешает сосредоточиться, мешает понять… и все же… и все же… не мог ведь он не почувствовать присутствия черной магии… он ведь все-таки боец отряда «Шелест», а не бестолочь пехотная… даже сквозь боль — ощутил бы наверняка, если было бы что ощущать… похоже, меч этот взять с собой можно… да нет, не просто можно — нужно…

— Возьму, — прошептал Шекких почти беззвучно. — Только не звени. Иначе у меня голова лопнет, и мы оба тут останемся.

От обратной дороги у Шеккиха не осталось ни малейших воспоминаний. После того как он снял меч со стены и сделал шаг-другой в сторону двери, боль окутала его удушающей пеленой. Он и сам не помнил, как выбрался наружу, как вернулся к своим. А ведь как-то он, несомненно, вернулся, раз уж в себя пришел не в темнице, не в камере пыток и не на плахе за миг до оглашения приговора, а в лазарете. Конечно же, в лазарете — иначе откуда бы взяться этим встревоженным сосредоточенным лицам? И лица вроде бы смутно знакомые… двое эльфов и один человек… человек, от которого привычно пахнет чем-то очень и очень знакомым… кажется, Шекких имел обыкновение подтрунивать над этим запахом… так и вертится привычная шутка на языке… вертится — и опять ускользает… да погодите же, дайте вспомнить… ты напрасно так… нет, не совсем эти слова он говорил… а, вот! Зря ты так целебными снадобьями мажешься. От тебя и так любая хворь за тридевять земель убежит, едва только учует, как от тебя чесночной настойкой разит. Верно, чесночная настойка — вот как эта штука называется! А озабоченный человек, любитель чесночной настойки, называется лекарь. Точно, лекарь. Вот только имени его Шекких нипочем не может вспомнить — а самого лекаря помнит преотлично. Забавный такой дядечка с кроткими кроличьими глазками, вечно под хмельком и никогда — пьяный, и вечно при нем неразлучная фляга со жгучей настойкой. Жестокое питье: хлебни разок — и у самого глазки кроличьи сделаются.