Из цикла рассказов Там, где будет мой дом   ::   Раткевич Элеонора

Но ремесло свое этот забавный дядечка знает отменно. Шекких не раз видывал, как он спасал от верной смерти не только людей, но и эльфов. Самые что ни на есть жуткие раны штопал. Кого он на ноги поставить не мог, тот уже три дня, как помер, — остальные обычно подымались с одра болезни в полной исправе. Забавно, право, что его позвали к Шеккиху — тот ведь и не ранен даже, так на кой ему лекарь сдался? Смешно. Шекких и хотел засмеяться, но взамен отчетливо и очень равнодушно произнес: «Хи-хи». Помолчал немного и уточнил, глядя лекарю куда-то в подбородок: «Хи».

Лекарь несколько раз судорожно повел шеей, словно бы ему воротник не только натер, но давно уже намозолил затылок.

— Лежи покойно, — произнес он, и Шекких торопливо закрыл глаза. Почему-то люди часто закрывают глаза от нестерпимой боли, как будто боятся узреть наяву нечто немыслимо ужасное, более жуткое, чем терзающая их боль. Нечто такое, что одним своим видом убьет их… нет, не убьет, и даже не лишит рассудка, и все же сделает что-то еще худшее, непоправимое… нет, лучше не смотреть.

— Здесь больно? — осведомился лекарь, и Шекких рывком распахнул свинцово тяжелые веки.

Нет, не стоило ему глаза закрывать! Тяжек в минуту пронзительной боли даже самый неяркий свет — но стоило Шеккиху примкнуть глаза, отгородиться темнотой, как боль повела себя совершенно непотребно. Она запрыгала, тыкаясь то в висок, то в затылок, то в темя. Она старалась — и никак не могла — поймать голос лекаря. С открытыми глазами Шекких видел хотя бы, как шевелятся губы, издающие резкий запах чесночной настойки, — но он имел глупость закрыть глаза, и голос разлился по темноте, разбился на плавучие капли, разлетелся вдребезги. Он выпрыгивал из дальнего угла, валился с потолка, выползал из-под кровати. Он был везде и нигде, прыгал, отскакивал мячиком от стен, и боль металась вослед за ним — поймать, схватить, остановить, остановить хоть на долю мгновения…

— Закрой глаза, — скомандовал лекарь, и Шекких со стоном подчинился.

— Где я? — будь ты проклят, откуда мне знать, где ты?! Поймай свой голос, прикажи ему замереть, тогда отвечу, где.

— Где я?

— Где я?!

— Где я?..

— Открой глаза…

Вот уж этому приказу Шекких подчинился с удовольствием. Тяжело смотреть, как добродушный весельчак лекарь враз становится печальным и так старательно отводит взгляд, будто опасается тебя им испачкать? Может, и тяжело. Но все лучше, чем странствовать в темноте, наполненной исходящими из ниоткуда голосами.

— Что, совсем плохо дело? — осведомился один из эльфов.

— Могло быть и хуже, — сипло ответил лекарь, и по комнате разнесся с новой силой чесночный запах. Пальцы лекаря задвигались в воздухе — не то отгоняя прочь особенно сильные ароматы, не то изображая, насколько именно хуже могло бы быть.

А вот и нет, свирепо думал Шекких, покуда лекарь разъяснял обеспокоенным эльфам, что произошло с их боевым товарищем. Хуже ничего не могло случиться. Худшего он себе не мог бы представить, даже если бы очень постарался. Или мог бы… конечно, мог бы… но отчего-то самые мрачные возможности по части собственной судьбы не вызывают сейчас у Шеккиха ничего, кроме вялого равнодушия. Зато постигшее его несчастье пробуждает в нем неимоверную ярость. Какое ему дело, что могло быть и хуже — довольно уже и того, что сейчас все скверно, и впредь будет скверно! И лекарь тоже хорош — ну как есть ничего не понимает. Боль, видите ли, скоро пройдет и возобновляться будет нечасто. Нашел, чем утешить, клистир скрюченный! Да хоть бы она и усилилась — что с того? Как-нибудь Шекких сумел бы притерпеться… сейчас, конечно, с трудом верится, что можно до скончания дней терпеть нечто подобное, но он-то знает, что притерпелся бы.