Я вернусь через тысячу лет   ::   Давыдов Исай

Всю жизнь, как в древнем кино, — лента за лентой, кадр за кадром...



Лента первая

Родина

1. Таня



До чего обманчивы девичьи “люблю!”. И даже “очень люблю!”. И даже “совершенно не могу без тебя!”.

До чего легко они сменяются таким же горячим “не люблю!”, “оказывается, не люблю!”, “люблю, но не тебя...”. До чего легко!

Я был уверен, что на такое способен кто угодно — только не Таня! Больше, чем себе, верил ей!

Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал ее. Это немыслимо — обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.

Почему же письмо? За что?

Может, я действительно неудачник и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоем говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими темными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:

— Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!

А я не завидовал — презирал его. Он выдал за свое изобретение то, что удалось найти мне, — эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.

Он, правда, не смог довести их до конца.

А я был близок к концу. Но все бросил. Противно стало.

Таня тогда спорила со мной. Вовсю.

Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:

— Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!

— Не вижу кошмара.

— Но ведь тебя обокрали!

— Идея — не собственность. Кстати, это и не моя идея. Ты же сама подкинула мне книжку того фантаста. Двухсотлетней давности. Это его идея.

— Но ведь Женька знал, что ты работаешь... Он поступил нечестно, подло! И я, как дура, все ему разболтала!

— Это дело его совести. И, пожалуйста, не называй себя дурой.

— Шур! А если я скажу всем то, что не хочешь говорить ты?

— Это будет уже совсем смешно!

— Обидно, Шур!

Она упорно зовет меня Шуром. Только одна она. Ребята зовут меня Сандро. Учителя — Сашей. Дома меня зовут Аликом. Но все это Тане не нравится. “Ты для меня не такой, как все, — сказала она еще в седьмом классе. — И звать я тебя буду не как все”.

— Конечно, обидно, Танюш! — согласился я. — Но это не проблема жизни. Сделаю что-нибудь другое.

— Да ты просто доведи до конца коэмы! Ему ведь не под силу сделать обратную связь — от коробочки в мозг. А ты сделаешь — и все станет ясно.

— Вот этого не буду! Скажут, что я продолжил дело Верхова. Развил его открытие. Не хочу быть продолжателем дела Верхова.

— Для кого эти коробочки, Шур? Для него? Или, может, для одного тебя?

— Не надо демагогии, Танюш! Я все понимаю. Если это станет необходимо человечеству — оно все равно сделает. А я — не буду!

— Ты не решай сейчас! Потом решишь! Я заметила, ты с годами умнеешь.

Я расхохотался и сгреб Танюшку в охапку, и закружил по аллее. Сквозь голые, темные ветки деревьев на нас сыпалась твердая, холодная снежная крупка. Через несколько минут и она завертелась, закрутилась, начала бить по лицам.

— Опять метель! — сказала Таня. — Скорей бы весна!

А я почему-то вспомнил о далекой планете Рита, которую открыли астронавты “Урала”. Там нет ни зимы, ни весны, ни осени. Всегда ровный климат — из года в год, из века в век. Скучно это, наверно! На Земле всегда чего-то ждешь. Зимой — тепла. Летом — прохлады. Осенью — снега. Без ожидания — какая жизнь? А чего ждать на Рите?

Таня вдруг остановилась, обняла меня за шею и прошептала в ухо, прижимаясь горячей щекой к моей щеке:

— Я очень верю в тебя, Шур! Ты очень нужен мне! Я не могу без тебя! Люблю тебя очень-преочень!

...А теперь вот я читаю неумолимо короткое Танино письмо и внешне все еще не верю ему. Оно кажется невероятным, неправдоподобным! Но где-то далеко, в глубине души, я ему уже поверил.