Мичман Хорнблауэр (другой перевод)   ::   Форестер Сесил Скотт

- Здорово же тебе не повезло, - без тени сочувствия произнес другой мужчина.

Тут в ревущем мире за бортом корабля ветер резко сменил направление, слегка накренив "Юстиниана", повернул его и снова резко натянул якорные канаты. Хорнблауэру показалось, что мир перевернулся. Юноша закачался и покрылся потом, хотя весь дрожал от холода.

- Я полагаю, вы явились, - продолжал усатый, - чтобы пробиться в общество наиболее достойных людей. Еще один тупоголовый невежда явился осложнять жизнь тем, кому придется его учить. Посмотрите на него, говорящий жестом призвал внимание компании, - только посмотрите. Последнее дурное приобретение нашего короля. Сколько вам лет?

- С-семнадцать, - выговорил Хорнблауэр.

- Семнадцать, - с подчеркнутым отвращением повторил усатый, - чтобы стать моряком, вам надо было начать в двенадцать. Знаете разницу между топом и фалом?

Это вызвало у компании смех, характер которого был совершенно ясен смятенному уму Хорнблауэра. Он понял, что его осмеют независимо от того, скажет он "нет" или "да". Он выбрал нейтральный ответ.

- Это первое, что я посмотрю в "Судовождении" Нори, - сказал он.

Тут судно снова накренилось, и Хорнблауэр полетел на стол.

- Джентльмены, - начал он жалобно, думая как же ему выразиться.

- Господи! - воскликнул кто-то за столом. - Да его укачало!

- Укачало в Спитхеде! - с отвращением и злорадством произнес другой.

Но Хорнблауэру было все равно - некоторое время он не сознавал, что происходит. Нервное возбуждение последних дней, возможно, подействовало на него сильнее, чем путешествие в лодке и качка на "Юстиниане". Тем не менее, это означало, что к нему прочно прилипло прозвище "мичмана, которого укачало в Спитхеде". Понятно, прозвище это не скрасило одиночество и тоску первых дней в Ла-Маншском флоте, который стоял тогда на якорях с подветренной стороны острова Уайт, добирая недостающую команду. Пролежав полчаса в гамаке, куда уложил его вестовой, Хорнблауэр пришел в себя и даже смог доложиться первому лейтенанту.

Через несколько дней он уже ориентировался на корабле и не путался под палубами, не разбирая, где нос, а где корма (как это было в первые дни). Он научился различать лица других офицеров и не без труда освоил, где должен находиться по боевому расписанию, во время вахты, когда убирают и когда ставят паруса. Он достаточно разобрался в своей новой жизни, чтобы понять она могла быть много хуже, скажем, попади он на борт корабля, немедленно выходящего в открытое море. Это его не утешало; ему было тоскливо и одиноко.

Будучи от природы робок, он трудно сходился с людьми, а вдобавок обитатели мичманской каюты оказались намного старше его; пожилые помощники штурмана с торговых судов, мичманы, из-за отсутствия покровительства или по неспособности сдать экзамены, к двадцати-тридцати годам так и не ставшие лейтенантами. Поразвлекавшись вначале на его счет, они вскоре перестали его замечать. Хорнблауэра это устраивало - он замкнулся в своей скорлупе и постарался привлекать как можно меньше внимания.

Ибо невесело было на "Юстиниане" в те мрачные январские дни. Капитан Кин (когда тот поднялся на борт, Хорнблауэр впервые увидел, какой торжественностью окружен капитан линейного корабля) был болен и склонен к меланхолии. У него не было ни славы, позволявшей иным капитанам набрать в команду добровольцев, ни ярких личных качеств, чтобы воодушевить тех угрюмых людей, которых время от времени приводили вербовщики.

Офицеры видели его редко и предпочли бы видеть еще реже. На Хорнблауэра, когда того пригласили в капитанскую каюту для первого разговора, он не произвел впечатления - пожилой человек, больной, с впалыми желтыми щеками, за столом, покрытом бумагами.

- Мистер Хорнблауэр, - произнес он официально.