Много шума из никогда   ::   Миронов Арсений

Еще бы: вы ж не какого-нибудь Джонни Толкина читаете или Эдика Гамильтона – вы имеете своими глазами "берестяные грамоты последней четверти Х века с ненормативной лексикой московских панков [6] эпохи Третьей республики". Вы думали, я бессознательно иголкой бересту царапаю? А вот вам кегли! [7] Я архиважным делом занимаюсь: создаю уникальный памятник древнерусской литературы, как напишут потом гнилые интеллигенты из Историко-архивной академии, факультет книжных червей. Слышите, как лектор вещает с кафедры:

«Неизвестный автор так называемых „Стожаровых таблиц“ не только чудесным образом знаком с творчеством Чернышевского, но и позволяет себе иронически отзываться о далеких своих потомках, то есть о нас с вами»…

Хэлло, потомки! (Надеюсь, вы уловили презрительную интонацию.) Хорошо вам, потомкам, баночное пивко потягивать и по ящику MTV наблюдать. А у меня тут новая жизнь. Farewell [8] теперь «блэк лэйбелам», и траве-муравке, и курсу бакса [9] , и цветным кондомам. Hasta la vista, baby! I'll never be back.

Мой новый друг Лито (это парень из местных, тут снисхождение нужно) говорит, что я волшебник. Он хоть и слепой, а берестяные резы [10] понимает – пальцем по строке проводит, и получается быстрее, чем глазами. «Знаки у тебя на бересте неземные, говорит. От них, мол, даже пальцу жарко читать». Я ему популярно вставил коленом и объясняю: "Ты, гоблин, не пытайся умные слова произносить. Я тебе, тормозу, не волшебник и не шаман, а старший товарищ, накачанный эрудицией. Учись, пока я добрый: это не знаки, а кириллица. Великая и могучая, как русский язык. Кириллица – это… ну, как бы такая важная опция [11] … ее используют белые люди – красивые и богатые – вместо алфавита. Вы тут, варвары, еще не доросли до такой крутизны". «Научи, – говорит, – знаки резать по-вашему, мне, дураку, понравилось». Ага, щазз. Сам какому-то локальному кумиру молится, поганец, жертву ему притаранил сегодня в полдень – и подавай тут же русскую азбуку! Еще предпосылки недозрели. У вас существует своя аборигенская клинопись, крючковатая – вот и пользуйся ею.

Угу. В мозги потомков я загрузил уже килобайт [12] триста, а все мимо темы. Мысли вязнут, как яровийский [13] ковш в медовухе, и в головной конечности гулко, как в колоколе. Йес-с-с! Колокол вспомнился.

Разумеется, мы его нашли – это ясно, как пень. Он (то есть не пень, а колокол) лежал на складе – в той самой заброшенной церкви, колокольню которой мы мечтали использовать в своих целях. Тракторный ковбой Серега с трудом объяснил, что гремливая железка сохнет тут без здорового секса уже второй месяц и что можно бы заместо нее мешки с комбикормом поставить, да нельзя: музейный очкарик велел беречь от отца Андроника. Мы стали Сереге всячески объяснять обстановку, как умели, Авторитет очкарика, и верно, неглубоко сидел внутри Сереги, и уже на второй пол-литре пелена спала с его глаз. Он явственно ощутил, что мы-то и есть его пожизненные друзья, и чтобы забирали свой колокольчик немедля, раз уж нам так понравился, а что музейные от него, от Сереги, и слова доброго не дождутся, потому что голова у них не по-нашему, не по-русски подвешена. Мы пытались оторвать Серегу от идеи немедля, по дружбе затащить колокол наверх, под полуразбитый купол колокольни, но Серегу тянуло на экшн [14] , он хотел действовать, и никто не устоял на его пути. Совершенно фантастическим образом (иначе говоря, по пьяному делу) колокол был «здынут» наверх и остался в приподнятом состоянии до утра – закрепить язык, и вперед, и согнутся шведы.

Не скрою: меня слегка занимает, как четырем измученным студентам и одному здоровому, но напрочь нетрезвому трактормену удалось затащить 20 пудов серебра на высоту четвертого этажа [15] .