Много шума из никогда   ::   Миронов Арсений

Гусеничные колеи на земле, обнаруженные поутру, натягивают на мысль, что в какой-то связи с колоколом был пользован Серегин трактор – однако троса либо других инженерных фенек [16] (типа блока или направляющих) не сохранилось.

Frankly speaking [17] , до меня доехал глубинный смысл свершившегося только наутро, когда, оскользаясь с бодуна на прогнивших ступенях, мы поднялись наверх, и Данила, мистическим образом удерживаясь под куполом на одной руке, продел крюк языка в петлю под самым колокольным сводом. Зеленый и грязный, как кусок отрыжки (очевидно, мы его изрядно потаскали по почве, прежде чем «здынуть» на место), он был… серебряным. То есть до неприличия. Сковырнешь пальчиком кусок грязи килограмма в три, а под ним – резкая и яркая грань литья: какая-нибудь буковка или херувим о шести крылах. Под слоями осадков он был маленьким и аккуратным; огромный бронзовый язык, унятый с другого колокола, был ему явно велик – мы с ужасом ожидали удара: а что, если не сработает? Только Леха отодрал ракушечник с самого верху и – отпрянул с нездоровым лицом (прочитал что-то?). Сказал жутковато: «Сработает». Помню, ветер гуднул внутри, грозно качнул язык, и мы заорали на Стеньку: «Держи!», а он, чуть не зажмурившись, ухватил ржавую веревку языка и зубами скрипнул: «Ну, братцы, хотите – верьте, хотите – нет»…

И все. А потом уже была холодная капля, тупо и занудно лупившая меня в висок: «плюх!», «плюх!» И другая, плюхавшая по ноге, и третья – в плечо… "Holy shit! [18] Да это ж целый ливень", – догадался я и проснулся. Тот, кто никогда не просыпался в луже, не поймет меня – рекомендую поверить на слово: это не только не весело, но даже совсем тоскливо. Никакой оттяжки в этом нет. Первая мысль, посетившая мой холопский разум после реинкарнации, состояла в том, что дождь, и лужа, и капли суть сон, глюк и очередной фильм Тарковского. Однако похрустев песком на зубах и ощутив прелесть облипавшей тело холодной глины, я передумал. Бодро отплевываясь и, кажется, поминая чью-то мать, я вскочил на ноги и посмотрел на часы.

Их не было. Употребив высказывание, я стряхнул осадки с волос и прислушался. Отдаленного шума авто, пробегающих по мокрому асфальту, не слышалось: местность дикая. Напоили, ограбили и бросили в лесу за Кольцевой автодорогой? Едва ли! Мокнуть постепенно ломало [19] . И на сосну лезть, чтобы сверху зафиксировать расклад местности, ломало также. Хотелось, напротив, высказываться и бить морды.

Обратив на себя внимание, я понял, что не одет. Не могу я назвать одеждой эти штаны – бурые и мокрые до последней нитки. Однако… кое-что в моих луксах [20] еще могло радовать взгляд: как я раньше не замечал этого бермудского загара на руках, да и по всему телу? Смотрится эротично; народу понравится.

Чмокая босыми подошвами по глиняно-хвойному месиву, я подошел к непонятному предмету, притворявшемуся куском гудрона. Предмет резко перестал быть гудроном и оказался кожаной сумкой, внутри которой были всякие смешные вещи. Например, продолговатая металлическая фенечка, веско запавшая в ладонь. Когда я извлек ее из бэга [21] , в голове поплыл глюк, и показалось, что это серебро. На поверхности маячилась эмблемка – три холмика, а под ними рахитический лебедь с профилем Барбары Стрейзанд. Я стоял под дождем и медленно пропирался этим куском серебра, а дождливые капли, юркие как сперматозоиды, сбегали по высокому челу и срывались с кончика носа… Мозг уже морально приготовился к появлению цветных человечков, хвостатых драконов и прочей LSDребедени, но глюк был на редкость однообразен и устойчив. Нет, я не сплю: в правой конечности лежит, натурально, кусок драгметалла граммов в двести. Ну что ж, дают – бери: надо ведь как-то устраиваться в новой жизни. Буксы даже психам не мешают.