Маска для женщины   ::   Смирнова Алена

«Вечно вторые» начали примериваться к моим партиям, начинающие панибратствовали, директор грозил увольнением.

Когда удавалось выбраться из запоя с помощью нарколога или преодолеть недомогание и стыд самостоятельно, я испытывал эйфорию, клялся себе никогда больше к пагубе не приближаться и работал на сцене так, что публика безумствовала. Мой ненаглядный Вадим прощал меня и любил. Но вновь наступал проклятый час, когда я решал, что можно немного расслабиться. Прикладывался к рюмке, забывая про меру и дозу. Вадимчик замечал это мгновенно и устраивал истерику. «От тебя разит! — кричал он. — Ты недоумок, ты меня уничтожаешь, раз видишь, что мне неприятно, и все равно не останавливаешься». Я ползал у него в ногах, целовал руки, обещал исправиться, унижался, требовал милосердия. Он, рыдая, убегал, и я продолжал пить уже с горя. И однажды он променял меня на какого-то сопляка.

Самым невыносимым было вечное чувство вины перед всеми. Перед ним, единственным принцем, перед партнершами, которые стали бояться моих неверных мышц, перед постановщиками, заглядывающими мне в глаза при встрече в коридоре, перед трезвыми прохожими и людьми, по-прежнему покупающими билеты, чтобы испытать восторг от моего танца. А источник предвкушаемого восторга мечтал лишь о петле. И трусил. Стоило написать предсмертную записку Вадиму, как я начинал биться в конвульсиях, веря, что он еще вернется ко мне, что все поправимо. Я не только доставлял страдания ему, но и страдал сам. Будто именно адской боли мне, благополучному, смолоду избалованному славой, богатому, и не хватало. Чем чаще мне приходилось молить других о прощении, тем страшнее и необъяснимее было то, что я мог наговорить и наделать «под градусом». То была пора удушливого одиночества. Я метался между убеждениями, что все люди миляги и — что все они сволочи. Совершив нечто особенно гнусное, я плакал от раскаяния, а потом был почти доволен: хотя бы дал повод себя ненавидеть, обидно, когда ненавидят и клевещут просто так.

Я крепился, срывался, снова крепился и снова срывался… Наконец главреж сделал мне «последнее предупреждение»:

— Будь мы людьми не от балетного, а от токарного станка, тебя бы давно выгнали, невзирая на талант. Но впредь эксплуатировать артистическую солидарность, Дмитрий Игоревич, не получится. Или бросайте, или простимся. На фестивале вы нам нужны, потом — обойдемся.

Меня по-настоящему испугала смесь «тыканья» и «выканья» в репликах. Я отвесил ему шутовской поклон, соображая, как пошло выгляжу. Но ни гордости, ни самоуважения в трезвом виде уже не испытывал. Спьяну — ровно десять минут. Затем накатывала гадливость к себе. Круг замыкался. Я не мог вырваться.

Тем временем фестиваль приближался. Помимо нашей труппы, в нем должны были участвовать танцовщики из Японии, Франции и столиц СНГ. Правда, последние в основном паслись в Америке. Этакие гастролеры-хроники. Своим прошлым я заслужил признания — «на фестивале вы нам нужны». Но это было слабое утешение. Впервые я задумался над тем, что пропиваю великую карьеру и скоро наступит время, когда я смогу самовыражаться только в барах, причем отечественных. С грехом пополам мне удавалось обманывать коллег и накачиваться втихаря. Гримерную у меня не отобрали, даже «подселить» варягов не попытались, поэтому в родном театре было где укрыться от всеобщей укоризны. Я заставлял себя работать на износ и старался не смотреть на Вадима с новым, ластящимся к нему другом, дабы не потерять огромным усилием воли достигнутого равновесия. По мере того как съезжались гости и уплотнялся график репетиций, контроль за мною ослабевал. Наступил относительный покой.