Земля вечной войны   ::   Могилевцев Дмитрий

Он не слышал, как закашлял и, выплюнув струю дыма, заглох мотор. Как прилетевший с востока ветер развернул лодку и медленно потащил, покачивая на мелкой волне. Как, мерно гудя, поднялся со станции и пошел над озером вертолет, как завис над лодкой. Как опасливо и медленно, озираясь, спустился по веревочному трапу пристегнутый к вертолету за обвязку Рахим и, спрыгнув в лодку, упал на колени. Встал, зашипев от боли, и, вытянув из кармана шприц-пистолет, прижал его к шее Юса.

В сумерках, когда брызги на камнях начали схватываться ледком, незваные гости явились и на базу. Сработали сразу три ловушки: две на нижней тропе, одна на западной перевальной. Сработали незаметно для гостей. Неслышимо и невидимо. Каримжон, усмехнувшись, вытянул из кармана приемник, посмотрел на серо-зеленый экранчик, послушал. Отдал своим людям пару коротких команд. А сам, допив чай, взял винтовку, стоявшую тут же прислоненной к столу. Расчехлил и свинтил оптический прицел. Нахлобучил поверх шапки, ругнувшись вполголоса, спецназовскую каску с прибором ночного видения, застегнул ремешок. Вылез на крышу. Ветер подхватил полы халата, затрепал. Каримжон, морщась и покряхтывая, улегся на расстеленный толь, уложил цевье на заранее припасенный, прикрученный толстой проволокой полешек.

Вскоре он их увидел – красные пятна, такие яркие на стремительно выстывавших камнях. Каримжон прицелился в третье. Медленно выдохнув, спустил курок. Ветер подхватил щелчок выстрела, закрутил, ударил о камни, раздробил, рассеял тысячью слабых отголосков. Проглотил.

Каримжон понаблюдал немного за третьим пятном. Потом прицелился в первое. Потом – во второе.

Каримжон был хороший охотник. Терпеливый, аккуратный. Флегматичный. Очень спокойный. И потому очень редко промахивающийся.

– Ешь, ешь, – сказал хаджи Ибрагим, – ешь, не бойся. Здесь еще много. Съешь – Юсуф еще принесет. Набирайся сил. Тебе они еще ой-ей-ей как понадобятся. Жить будешь, работать. Рисовать. А то – умирать собрался. Аллах знает, зачем. Зачем умирать? Ты же воин. Хороший воин. И художник. Мне показывали твои последние рисунки. Филигрань. Продашь, заработаешь деньги. Много денег, – хаджи Ибрагим рассмеялся дребезжащим, добродушным старческим смешком. – Но это если наберешься сил. А то ведь чуть не умер, какой холодный был, и глаза стеклянные. Сколько дней лежал. Думали, все уже, так тихо и остынешь совсем. А, вот видишь, проснулся все-таки… Ешь, мой личный повар готовил, и какой повар. В десятом колене повар, и внуки сейчас тоже учатся кашеварить. Едва уговорил его со мной ехать. Все хотел в доме остаться, говорил, где найду очаг такой, и огонь такой, и казан такой, где найду. Его прадеды ханам Коканда плов делали, ох, какой плов.

Юс с усилием приподнял отяжелевшую голову. Вокруг все немного плыло, будто глаза никак не могли сфокусироваться. Хотелось спать. Вернее, измученный, издерганный рассудок просил сна, а тело кричало: еще. И вот неслышно убрали опустевший ляган, и поставили второй, с шафранно-огненной рассыпчатой горою. Юс, покачнувшись, запустил в него ладонь.

– Молодец, молодец, – похвалил полузасыпанный подушками и подушечками хаджи, – как хорошо ешь, скоро сил наберешься.

– А потом? – выговорил Юс, прожевав.

– Потом… да, у нас большое «потом», вот увидишь. Очень большое.

– Вы меня отпустите?

– Могу и отпустить. Только куда? Наши судьбы, мой мальчик, теперь прочно переплелись. Ты нужен мне. А я – тебе. И кроме той жизни, которую могу дать тебе я, у тебя нет ничего. Твоя прежняя жизнь осталась там, – хаджи вяло махнул морщинистой рукой, – осталась вся, без остатка. В подвале. В машине. На вокзале Новосибирска даже, последними лоскутами. Все, что могло умереть в твоей прошлой жизни, умерло. Все, что могло жить, – выжило, и живет. И с тобой, и без тебя.