La Maladie   ::   Сапковский Анджей

Я повернулся, делая вид, что развязываю ремень на вьюках, и незаметно вынул правую ногу из стремени. Затем я ударил коня шпорой и пнул Бека Де Корбина в лицо, так сильно, что тот полетел назад, балансируя рогатиной, словно канатоходец. Вытаскивая меч, я низко пригнул голову и нацеленная мне в горло стрела из арбалета лишь скользнула по шлему. Мрачного я рубанул сверху, шикарным классическим синистром, а скачок коня дал мне возможность легко выдернуть клинок из его черепа. Это не очень трудно, если знаешь, как делать.

Бек Де Корбин, если бы захотел, мог бы сбежать в дюны. Но он не сбежал. Он считал, что, пока я буду поворачивать коня, ему удастся воткнуть мне в спину рогатину. Неправильно он считал.

Широко размахнувшись, я рубанул его по пальцам, сжимавшим рогатину, а потом еще раз, по животу. Вообще-то я хотел ударить ниже, но… Совершенства не бывает.

Арбалетчик тоже был не из пугливых. Вместо того, чтобы удирать, он вновь натянул тетиву и попытался прицелиться. Придержав коня, я схватил меч за клинок и метнул. Получилось! Он упал так удачно, что мне даже не пришлось спешиться, чтобы подобрать свое оружие.

Бранвен, опустив голову на конскую гриву, давилась плачем. Я не сказал ни слова, ничего не стал делать. Понятия не имею, что надо делать, когда женщина плачет. Один менестрель, с которым мне пришлось познакомиться в Каэр Аранхрой, в Уэльсе, утверждал, что самое лучшее в таком случае — расплакаться самому. Даже не знаю, то ли он шутил, то ли говорил серьезно.

Я старательно вытер клинок тряпкой, которую я специально вожу под седлом для подобных ситуаций. Когда оттираешь клинок, это очень успокаивает руки.

Бек Де Корбин хрипел, стонал и пытался умереть. Я бы мог спешиться и добить его, но чувствовал себя слишком слабым. Кроме того, я не очень-то ему и сочувствовал. Жизнь — штука жестокая. Мне, насколько помнится, тоже никто не сочувствовал. Во всяком случае, так мне казалось.

Я снял шлем, кольчужную накидку и подшлемную шапочку. Она была совершенно мокрая. Я был потный, как загнанная лошадь. И вообще, чувствовал я себя препаршиво. Веки были тяжелые, будто свинцом налились, руки отваливались. Плач Бранвен доносился до меня как сквозь стену, бревенчатую стену, законопаченную мхом. В голове звенела и колыхалась тупая нарастающая боль.

Откуда я вообще взялся в этих песках? Откуда я иду и куда направляюсь? Бранвен… Где-то я уже слышал это имя. Вот только не мог… не мог вспомнить.

Негнущимися пальцами я прикоснулся к старому шраму на голове. След от того страшного удара, что рассек мне череп и вонзил в рану изогнутые края разбитого шлема.

Что же удивительного, подумал я. Иметь такую отметину и удивляться, почему временами в башке пустота? Что странного в том, что черный, кончающийся мутным светом в конце коридор из моих снов ведет меня, похоже, и въяви?

Покашливанием и шмыганьем Бранвен дала мне понять, что с ней уже все в порядке. Я подавил сухость в горле.

— Поехали? — спросил я, намеренно бесстрастно и твердо, чтобы скрыть слабость.

— Да, — отвечала она так же бесстрастно. Потом она отерла глаза тыльной стороной ладони. — Рыцарь?

— Слушаю, госпожа.

— Ведь ты презираешь меня, правда?

— Нет, неправда.

Внезапно она повернулась и погнала коня по дороге, среди дюн, по направлению к скалам. Я поспешил за ней. Но мне было плохо.

Я чувствовал запах яблок.

Терпеть не могу закрытых ворот, опущенных решеток, подъемных мостов. Терпеть не могу стоять, как дурак, перед вонючим рвом. Терпеть не могу рвать горло, отвечая кнехтам, что-то непонятно орущим со стен или из-за амбразур, и не знать, то ли они насмехаются надо мной, то ли спрашивают имя.

Терпеть не могу называть свое имя, когда я не хочу этого.