Дорога в Омаху   ::   Ладлэм Роберт

Зимой же там свирепствовал холод: деревянный каркас продувался насквозь, а окно, не поддавшееся многократным попыткам законопатить его, постоянно дребезжало, позволяя студеным ветрам свободно разгуливать по помещению, будто они тут желанные гости. Последним законным обитателем этой своеобразной мансарды со скудной мебелью, купленной на рубеже столетий, и с по-сибирски суровым микроклиматом, не прибавлявшим ей популярности, был трудившийся здесь в качестве государственного служащего некий не вызывавший доверия начальства индеец, позволивший себе безрассудство выучиться читать по-английски и заявивший своим шефам, в грамоте не столь уж сильным, что ряд регламентации, установленных для резервации племени навахо, слишком суров. Говорили, будто человек этот так и умер там в холодном январе 1927 года, и его не обнаружили до мая, когда потеплело и воздух внезапно «заблагоухал».

Нетрудно догадаться, что пресловутое здание занимало Всеамериканское бюро по делам индейцев.

Что же касается нынешнего обитателя этого помещения, то разыгравшаяся некогда трагедия не только не отпугнула его от кабинета, но, напротив, скорее послужила побудительным мотивом разместиться в нем. И теперь над конторкой, едва ли заслуживавшей такого названия, поскольку маленькие выдвижные ящики давно исчезли, а скругленная крышка застревала посередине, одиноко горбился новый хозяин — облаченный в несуразный серый костюм легендарный генерал Маккензи Хаукинз, герой трех войн и кавалер двух присуждаемых конгрессом почетных медалей. Высокого роста, с поджарой мускулистой фигурой, стальными глазами и загорелым, продубленным лицом, изрезанным глубокими морщинами, свидетельствовавшими о его годах, он вновь вступил в схватку. Но на этот раз, впервые в своей жизни, не с врагами столь горячо любимых им Соединенных Штатов Америки, а с самим правительством. Из-за того, что произошло сто двенадцать лет назад.

Не важно, сколько времени минуло с той поры, думал он, поворачиваясь на скрипучем вращающемся стуле к столу, заваленному старыми папками в кожаных переплетах и картами. Главное — это сделали те же самые подонки, что расправились и с ним: сорвали с него погоны и вышвырнули вон из армии пастись на лугу. Они всегда одни и те же, в какие бы одежды ни рядились — во фраки ли поверх рубашек с жабо, как сто лет назад, или в нынешние ублюдочно-элегантные костюмы в обтяжку. Все они мерзавцы! Для таких и веревки не жалко!

Генерал потянул за цепочку лампы под зеленым абажуром и на гибкой ножке, похожей на гусиную шею, — подобные светильники вошли в моду в начале двадцатых годов, — и с большой лупой в правой руке принялся изучать карту. Потом снова повернулся к обветшалому бюро и перечитал подчеркнутый им параграф документа, взятого из папки с давно уже истлевшими тесемками. С широко раскрытыми, сверкающими от возбуждения глазами, он потянулся к некоему раструбу — единственному имевшемуся в его распоряжении средству связи, — установка телефона могла бы вызвать подозрения в отношении его не вполне научных изысканий, — дважды дунул в него знак срочного вызова и стал ждать ответа. Через тридцать восемь секунд из допотопного переговорного устройства послышался дребезжащий голос:

— Да, Мак?

— Хизелтайн, я нашел!

— Дуй в эту штуку не так сильно, ладно? Боюсь, моя секретарша подумала, что это свистят мои зубные протезы.

— Она вышла?

— Так точно! — подтвердил Хизелтайн Броукмайкл, директор Всеамериканского бюро по делам индейцев. — А что случилось?

— Я же сказал: я нашел!

— Что нашел?

— Грязнейшее дело, которое обстряпали эти юродивые — те самые, что заставили нас облечься в гражданское тряпье, старина!

— С удовольствием бы прищучил я их всех! Где и когда это произошло?

— В Небраске. Сто двенадцать лет назад.

Молчание.