Кирклендские забавы   ::   Холт Виктория

Мы часто обсуждали эти волнующие темы с подругами по пансиону, многие из которых были француженками, а значит, превосходили осведомленностью нас, англичанок, – и мнили себя современными, умудренными в житейских делах особами. Вот я и решила, что у отца есть любовница, которую он регулярно посещает, но на которой не может жениться, ибо ни одна женщина не способна заменить в его жизни мою мать; а его мрачное настроение по возвращении объясняется угрызениями совести – ведь он все еще любит давно умершую жену и чувствует, что оскорбил ее память.

Отец возвратился назавтра к вечеру и вел себя, как всегда в подобных случаях Я его не видела, но знала, что он у себя в комнате, что к столу он не выходит и что ему носят наверх подносы с едой. Когда же наконец он спустился к завтраку, на его лице было такое убитое выражение, что мне захотелось его подбодрить.

В тот же вечер за обедом я сказала:

– Папа, ты не заболел?

– Заболел? – Его брови горестно сдвинулись. – Почему ты так решила?

– Ты такой бледный и измученный... и, мне кажется, у тебя тяжело на душе. Не могу ли я помочь тебе? Ведь я уже не ребенок.

– Я не болен, – проронил – он, избегая смотреть на меня.

– В таком случае…

Заметив на его лице признаки раздражения, я осеклась. Но потом решила, что ему не удастся так легко от меня отделаться. Он нуждается в поддержке, и мой дочерний долг состоит в том, чтобы оказать ее.

– Вот что, папа, – отважно заявила я, – по-моему, у тебя неприятности, и я уверена, что могла бы помочь.

Он взглянул на меня, и досада в его глазах сменилась холодностью. Мне стало ясно, что отец намеренно ставит барьер между нами, что моя настойчивость ему неприятна и кажется праздным любопытством.

– Дорогое дитя, – пробормотал он, – у тебя разыгралось воображение, – и, взявшись за нож и вилку, снова принялся за еду, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

Никогда еще я не чувствовала себя такой ненужной.

После этого случая наши отношения стали еще более натянутыми. Часто отец вообще не отвечал, когда я к нему обращалась. Слуги говорили, что у него снова «приступ»

Пришло еще одно письмо от Дилис, в котором она упрекала меня за молчание. Стиль ее писем в точности отражал ее манеру говорить: короткие предложения, жирно подчеркнутые слова, восклицательные знаки напоминали ее вечно взволнованный, задыхающийся голос. Она учится делать реверансы, берет уроки танцев – близится великий день. Какое счастье избавиться от опеки мадам и чувствовать себя не жалкой школьницей, а молодой светской дамой.

Моя попытка ответить ей снова окончилась неудачей. Что я могла написать? «Я ужасно одинока. В нашем доме нет места веселью. О, Дилис, ты радуешься, что школьные годы кончились, а я, сидя здесь в печали и унынии, мечтаю вернуться в пансион!»

Разорвав начатое письмо, я отправилась в конюшню оседлать свою кобылу Ванду. Мне казалось, что я снова запуталась в паутине, которой было затянуто мое детство, и обречена на серое, беспросветное существование.

Но настал день, когда в мою жизнь вошли Габриель Роквелл и Пятница.

В то утро я, как обычно, отправилась на верховую прогулку. Миновав торфяники, я выехала на твердую дорогу и увидела женщину с собакой. Жалкий вид последней заставил меня замедлить бег лошади. Это было несчастное тощее создание с веревкой вместо поводка вокруг шеи. Я люблю животных и не могу равнодушно смотреть на их страдания. Женщина, судя по виду, была цыганкой; это не удивило меня, ибо по пустоши бродит много цыган, кочующих от табора к табору. Иногда они даже подходят к нашему дому, предлагая вешалки для одежды, корзины или хворост, который мы и сами можем собрать. Фанни их терпеть не может. «Здесь им ничего не обломится, – заявляет она. – Все они лентяи и бездельники»

Остановившись возле цыганки, я сказала:

– Почему вы не возьмете его на руки? Он слишком слаб, чтобы идти.