Иерусалимский ковчег (Казна Наполеона - 2)   ::   Арсаньев Александр

---------------------------------------------

Арсаньев Александр

Иерусалимский ковчег (Казна Наполеона - 2)



АЛЕКСАНДР АРСАНЬЕВ

ЗАПИСКИ МАСОНА - 2

Иерусалимский ковчег

Дмитрий Михайлович Готвальд проснулся с волнующим ощущением того, что удача наконец-то улыбнулась ему. На миг лицо его омрачилось при мысли, что все произошедшее с ним - всего лишь ночная греза, навеянная шутливым Морфеем, с объятиями которого он не расставался до полудня. Тогда этнограф огляделся по сторонам. Все было по-прежнему, та же скромная мебель, черное фортепиано, шкаф с книгами и статуэтка Шивы. На столике - загадочная тетрадь с записями масона.

Дмитрий Михайлович Готвальд прибыл в Сибирь изучать тюремный фольклор. И надо же было так случиться, что по пути до Тобольска его тарантас "потерпел крушение": отвалилось левое колесо! Сегодня Дмитрий Михайлович воспринял это событие как перст судьбы! Волею случая в его руках оказался дневник Якова Андреевича Кольцова, отставного поручика Преображенского полка, скомпрометировавшего себя участием в декабрьском восстании 1825 года и сосланного на поселение в город Тобольск. Он писал, что вступил в орден "Золотого скипетра" девятнадцати лет от роду, и мастер разрешил его от силанума, священного обета молчания.

Готвальд знал о практической стороне масонства, которая представляла из себя педагогическую, благотворительную и книгоиздательскую деятельность, но дневник Кольцова стал для этнографа подлинным откровением и позволил заглянуть в святая святых масонской ложи, приоткрыть тяжелую дверь "храмины темной", сокрытой от непосвященных.

Дмитрий Михайлович всего-то за пять целковых выкупил в таежной харчевне у бродяги Гурама записки масонского детектива.

Конечно, не все позволил себе отразить в своем дневнике бесстрашный Яков Андреевич, ссылаясь на древнюю клятву вольных каменщиков: "В случае же малейшего нарушения сего обязательства моего подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху".

Просвященный Яков Андреевич Кольцов оговаривался, что это не пустые слова.

Здесь, в доме, где некогда проживал Кольцов, и ознакомился Готвальд с частью его записок. Он снова открыл тетрадь, бархатная обложка которой была разукрашена древними символами, смысл которых возможно было постичь лишь немногим посвященным. Ему очень хотелось познакомиться с новой историей приключений отставного поручика, раненого в битве под Лейпцигом, но дневник обрывался на полуслове, а больше тетрадей не было!

Дмитрий Михайлович, находившийся все еще под впечатлением от прочитанного, вздохнул, закрыл записки, и, даже не попрощавшись с инспектором, покинул тюремный музей и отправился в облюбованную им гостиницу.

Вечером в дверь его номера постучались. Дмитрий Михайлович вовсе не собирался принимать гостей. На следующий день он намеревался продолжить свою прерванную работу и потому не был расположен к светским беседам. Открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области, открывал перед ним самим практически любые двери.

Нехотя, он все-же впустил незваного гостя, предварительно поинтересовавшись:

- Кто там?

- Открой, барин! - услышал Готвальд знакомый голос.

- Гурам? - удивился он, повернув в замочной скважине ключ.

На пороге стоял все тот же голосистый бродяга в рваной поддевке, напевший в харчевне задушевную песню и продавший Дмитрию Михайловичу тетрадь в лиловой обложке. Он переминался с ноги на ногу и скалил зубы.

- Ну, входи! - выдохнул Готвальд и пропустил Гурама вперед себя. Сердце его бешено запрыгало в груди от волнения.