Медвежонок   ::   Сергеев-Ценский Сергей

- Веселый! - сказал Алпатов.

- А как же: малой.

И Хабибулин, круглоликий башкир, с огромной корзиной в руках, подошел к телеге, осмотрел звереныша и доложил, сияя, Алпатову:

- Мальчик!

- Кобелек, - подтвердил Андрей. - Кобельки - они не злые, ничего.

Опять зачесался свирепо медвежонок.

- Блох! - сказал Хабибулин сияя.

- Блошист, - подтвердил Андрей. - Искупаешь - ничего. Казанским мылом вымой - повыскочат.

- Ты-ы вот что, любезный, - в носу нечего ковырять, а говори толком: если... - Алпатов обвел грозными глазами Андрея Силина, уток, желтую горку репы и весь базар и строго докончил: - Если все, то сколько?

- Стало быть, и утков?

- Дурак, - сказал Алпатов.

- И, значит, репу?

- Еще раз - дурак.

- Чесноку сотня пучков...

- Чеснок - к черту!.. Э-э... бестолочь, братец! В солдатах служил?

- Не... браты служили.

- Вот потому дурак.

Через четверть часа договорились. По широкой мягкой улице повез свое добро Андрей к дому Алпатова, а Алпатов пошел в рыбный ряд за омулями.

Когда, лет двадцать назад, приехал сюда на службу из России Алпатов и узнал, что у командира полка одиннадцать человек детей, он говорил молоденькой жене, Руфине Петровне:

- Руфа, представь (испуганно) - одиннадцать!

- Черт знает что! - отозвалась Руфа.

- Одиннадцать! Нет, как тебе покажется, а? (Возмущенно.) Одиннадцать!

- Черт знает что! Какие же? Мальчики? Девочки?

- Разные... И мальчики и девочки. Нет, подумай (насмешливо): одиннадцать!

- Черт знает что!

Теперь у самого Алпатова было девять человек - и мальчики и девочки, и Руфина Петровна ходила тяжелая десятым, а еще не было ей и сорока лет.

Сибирь - большая, богатая: сто рублей - не деньги, триста верст - не расстояние. Жили плотно, хозяйственно, не торопясь; рожали детей, питали, заселяли пустыри, насколько были в силах.

Поезд в полях - июнь, жара, - кто встречает его с зеленой трубочкой флага у затерянной в глуши будки? Сторожиха, худощекая, корявая, черная от солнца баба и, конечно, с высоким животом. Поезд в лесах на севере, где дороги мостят плотами из бревен, осень, туман, непролазная дичь, и опять то здесь, то там - будка, "свободен путь", и опять вздутый бабий живот храбро торчит, раздвинув полы полушубка; и в пустых Закаспийских степях, в феврале, и в мае, и в октябре, вечно стоит на посту этот высоко торчащий живот и зеленый флажок над ним: путь свободен. Так из года в год, сами вызывая к жизни жизнь, заполняются пустые просторы.

Сидел на кухне Андрей, пил чай, рассказывал Алпатову, откуда взялся медвежонок.

- Была у нас пара лошадей - Соловой да Серый. До чего дружны были страсть: с жеребят в паре. В луга, летнее дело, пустишь - вон какие спины наедят - желоба!.. Случись раз - в этим месяце, в августе - задрал Михал Иваныч Серого, а Соловой убег. А мы - нас четыре брата - хорошо это дело не разузнали, - может, жиган какой увел, летнее дело - шпана бродяжит... Солового беречь бы, а он тоскует без Серого, не ест, тоскует, голос подает... Со скуки так и ушел, на то же самое место убег; задрал и его, стало быть, Михал Иваныч. Тут уж мы их разыскали обех: здесь Серый, какая остача, лежит, здесь подальше Соловой, мошки на нем - туча... Жалость взяла. А нас четыре брата: Пармен, Силантий и, значит, Иван еще, да я... Сердце взяло!.. Топоры брали, так умом-то думаем: он еще на то место прибудет, может, еще ему кака лошадка... Ждем. Так к утру дело - фырчит, лезет. А у Ивана ружьишко было - дрянковато, на рябцов когда, дробовое... Он его лясь дробью!.. Как выходил, стало быть, на полянку эту, - он его лясь!

- Так что же он его дробью с дальней дистанции, какой же смысл в этом? Вот дурак.

- Нет, он не то дурак, а это, чтобы озлить: он бы человека учуял, гляди, опять задним ходом в дебрь - ищи его. Вот хорошо.