Казанский университет   ::   Евтушенко Евгений Александрович

Нету сильней агитации,

нету сильней нелегальщины,

если на тюрьмы кидаются

самоубийцами вальдшнепы.

Хорканье в небе истошное...

Что вы задумались, узники,

в самоубийцах восторженных

сами собою узнаны?

Кровью

земля

обрызгана

после полета вашего.

Тяга к свободе убийственна,

будто бы тяга вальдшнепов.

Над молодой повиликою,

мятою и сурепкою

хлещет вас дробь,

перелитая

из тридцати сребреников.

Но, улетев от охотника,

что вы бросаетесь на стену?

Сколько вас дробью ухлопано,

сколько о стены разгваздано!

И над весенними реками

в мире, еще не оттаявшем,

хорканье вальдшнепов

реквием

собственным крыльям отчаянным.

Но, как письмо от подпольщика,

переданное с воли,

вальдшнепа белое перышко

у Федосеева Коли.

Жесткие руки империи

взяли семнадцатилетнего,

Коля,

тебя не первого,

Коля,

тебя не последнего.

В путь, никому не завидуя,

снежные тракты утаптывай!

Совести русской планидою

стала планида этапная.

Крылья о стены каменные

бьются, не сдавшись на милость.

Лучше крылатость в камере,

чем на свободе бескрылость.

Наши марксисты первые,

в тюрьмы спокойно идущие,

вальдшнепов белыми перьями

письма писали

в грядущее.

Были они еще мальчики

даже

в мужской суровости.

Были в одном догматики

не предавали

совести.

Что же случилось, Коля,

если в себя ты выстрелил,

навзничь упав на корни

всеукрывающих лиственниц?

Губы ответить стараются,

а на лице - ни кровиночки,

и муравей взбирается

к солнцу по алой тропиночке.

Тюрьмы, этапы выдюжил

с детской улыбкой Мышкина.

Лишь одного не выдержал

подлости единомышленника.

Спишь с восковыми веками.

Ты застрелился,

сломался,

первый марксист,

оклеветанный,

братом своим во Марксе.

Лиственницы разлапые,

что вы шумите невесело?

Вальдшнепы, стены разламывая,

станут еще буревестниками!

Ну а пока что

валится

снег надо тобой, империя,

словно разбившихся вальдшнепов

тусклые,

мертвые перья.

14. ПЕШКОВ

Когда говорили о народе, я с изумлением

и недоверием в себе чувствовал, что на

эту тему не могу думать так, как думают

эти люди. Для них народ являлся воплощением

мудрости, духовной красоты и добросердечия,

существом почти богоподобным и единосущным,

вместилищем начал всего прекраснодушного,

справедливого, величественного. Я не знал

такого народа. Я видел плотников, грузчиков,

каменщиков, знал Якова, Осипа, Григория, а

тут говорили именно о единосущном народе и

ставили себя куда-то ниже его, в зависимости

от его воли.

М. Горький "Мои университеты"

По Казани купецкой, кабацкой,

азиатской, такой и сякой,

конокрадской, законокрадской,

полицейской и шулерской.

По Казани крамольной, подпольной,

где гектографы и бунтари,

по рабочей и подневольной,

ну а все-таки вольной внутри

мимо щелкания орешков,

мимо звонких пролеток господ

Алексей по фамилии Пешков

хлеб в корзине студентам несет.

Он идет по Проломной, Горшечной,

и, не зная о том ничего,

каждый встречный и поперечный

заграбастан глазами его.

Это горьковские истоки

собирательство лиц и судеб.

Пахнут хлебом горячим листовки

и листовками свежими хлеб.

Пахнет утро поющим рубанком,

и рассвет у дверей кабака

парусит золотою рубахой

отплясавшего Цыганка.

С детства в люди, как в нелюди, отдан,

Пешков знает, как знает суму:

в умилении перед народом

есть частица презренья к нему.

И он видит народ не всеправым

мудрым богом с поднятым перстом,

а шальным Цыганком кучерявым,

надорвавшимся под крестом.

Но в аду мыловарен, красилен

и в цехах под гуденье станков

пролетарское племя России

зарождается из Цыганков.