Отрыки из бесед   ::   Джин Яна

Помимо существительных, любые части речи

не забывай вычеркивать при составленьи речи.

И меньше этих существительных имён!

Я знала одного поэта. Он

кретином сущим был – он заносил

в тетрадь любую существительную ахинею,

и, никогда не расставаясь с нею,

с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:

“Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!”

и прочее. Когда не стало сил,

я попросила пояснить. Он пояснил –

сказал: "Представь, такая вот поэзия!”

Недавно он преставился – и рада я донельзя.

Ещё я рада моему акценту,

как памяти о том, что

родина не здесь,

а время знает категорию “давно”;

в другом пространстве след исчез не весь,

а лиходейство не завершено;

превечный Рим по-прежнему стоит,

но купола над храмом нет, – разбит.

Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!

Никто не слышит крика “Сгинь!”

Идёт орда идиотов. Нет, – пришла.

Не просто идиоты, – шлак.

Взгляни – какие омерзительные лица!

От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.

Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко –

чем выше яма, тем труднее возвратиться…

Куда, однако? Низко, высоко –

не всё ли яма? Где её граница?

И что, скажи, такое в яме дно –

не опрокинутый ли пик оно?

Но как бы ни было, – не удалюсь, не досказав.

Ты прав: всему начало – словеса.

Как и Тебе, мне есть о чём поведать

из прошлого. Я тоже верю в кредо,

что главное – продлиться. Говорят,

никто под Богом (как и Ты) не свят.

Я девочкой… Увы, не превратиться

тем, кто похож на жабу, в принцев.

А принцам – даже лучшим душам –

не привыкать давить лягушек.

И ничего иного вроде

в истории не происходит.

Чего желают эти принцы?

Все одного: ты – как вещица

для них, лягушка, и тебя

они в самих себя, “любя”,

преображают. Подражают

при этом все Тебе. Но я

Тебя, правителя всея

земли, не чту.Черты

Твои… Да что черты –

ничем не нравишься мне Ты!

Ты прав: во мне клокочет гнев…

Но этот гнев любви Твоей вдвойне

добрей. Никто покамест не готов

вообразить себе мою любовь.

А посему итог всему – прощание.

Банальное не признаёт нюанса.

Реальность вышибла меня из транса,

и там, в реальности, – к заглавной полосе,

к центральной улице, стремятся все.

Не уповая больше на мою

способность быть не в центре, на краю,

иду туда, где все, курю табак

и кофе пью. Трясу под шаг

угарной головой и, слепо

бредя, роняю наземь пепел –

сомненья, образы, слова, –

всё, чем набита голова.

Учусь теперь не помнить. Лгать красиво.

С собой прощаюсь суетливо.

Смотрю как расстаётся на рассвете

со мною тень моя. Как с детством – дети.

Как плоть – с душой… Стараюсь не тужить:

лишь неживые и умеют жить.

1992

(Пер. Нодар Джин)



ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ТРИ



Часть первая



Я для тебя – запуганного и забытого,

Единственного никакой ценой не битого,

Того, кто пренебрёг своею молодостью,

Кто правду не посмел искать из доблести,

Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,

Вершил, когда вокруг пытались, –

Я для тебя единственного стерегу

В последней паре рифм последнюю серьгу.

Я стала б для тебя совсем иная.

Расковыряла бы себя до дна я

и душу выложила б всю –

тебе на суд.

Я для тебя преодолела страх

перед наслышанными рифмами в стихах.

Я для тебя сухой слезой

слезиться буду, дорогой.

Ты – тот, кто не по циферблату

отсчитывал часы, а по набату,

кто собирал себя из выброшенных строчек, –

пространство, говорил, меж нами – просто прочерк.

Ты – словно небесвод после дождей –

опустошён. Притих из-за болей.

Забудь! Живи! Греши! Прости!

Ты и приснишься мне в конце пути.

Последний день зимы –

Спасенье!

Последнее – введенье

в привидение,

в почти что веру:

я, тебя обняв,

спросила: «Как ты?»

Ты: «Я? Нет меня!»

Объятье первое. В нём тонет

жёлтый свет.