Тайна замка Аламанти   ::   Фер Клод де ля

Когда же у противоположного конца огромного, как поле для игры в мяч, стола, раскинувшегося посреди трапезной, появился одетый в ночной турецкий халат граф, я возгордилась до того, что почувствовала оскорбленной его выходкой. Вскочила со стула — и заявила, что отказываюсь есть в присутствии столь неучтивого синьора.

Сейчас я понимаю, что силы на подобный шаг придало мне то, что я еще не привыкла ко столь изящной жизни, рисковала лишь тем, что граф рассердится на меня и вышвырнет назад к свиньям.

Граф лишь улыбнулся.

— Чувствуется кровь, — заявил он. Галантно поклонился, сказал, что скоро вернется, и покинул трапезную.

А когда вернулся, то был одет уже в парадный костюм, который, как успели сообщить мне служанки, был сшит для него лет так двадцать пять тому назад по случаю проезда через наши владения короля Неаполитанского, и надевался графом лишь в особо торжественных случаях.

— Ты стала настоящей дамой, София, — сказал граф, отведав слегка остывшее за время его отсутствия жаркое из оленины и запив его бокалом токайского вина. — Не даром мать дала тебя столь редкое в Италии имя. Ты не по летам умна. Горда, но не спесива, можешь за себя постоять — и мне это нравится. Но вот то, что ты необразованна и дика, как кошка, кажется мне недостатком много большим, нежели все твои достоинства вместе взятые. В твоих жилах течет кровь Аламанти — это вынуждает меня обучить тебя тому, о чем ни одна из знатных дам от По до Сицилии не подозревает. Если будешь ты в состоянии познать мудрость предыдущих веков, и разумом своим сумеешь полученные знания переплавить в слитки истины, то тебя ждет завидная для женщины судьба. Ежели нет, то будешь, как все прочие особы твоего пола, тратить часы священной своей жизни на заготовку дров, приготовление пищи, стрижку овец, прядения нити и чего-то там, из чего получается это вот, например, твое платье, туфельки и жемчуг на шее. Я не спрашиваю: согласна ли ты? Я только познакомлю тебя с тайнами сокровенными, а ты либо вникнешь в них, либо отвергнешь. Мать твоя не смогла постичь начал мироздания — и судьба ее тебе известна.

Все это он говорил долго, в перерывах между сменами блюд, вне ответов моих, не обращая внимания на то, как я дрожу, просто изнываю от звука его голоса.. Когда же поняла, что речь его кончилась, спросила:

— А когда я увижусь с матушкой?

— Никогда, — последовал ответ.

При мысли о матушке мне захотелось заплакать. У этой несчастной женщины я была единственной отрадой, равной, быть может (да простит мне Господь всеблагой!) ее нежной любви к иконе Девы Марии работы римского мастера, выставленной в нашей церкви как раз в день моего появления на свет. Потеря меня, как я уже понимала, явилась бы смертным приговором матушке.

Но что было ожидать от этого черствого и жестокого человека? Он поставил меня перед выбором: возвращение в знакомый мне вот уже 12 лет убогий мир или войти в эту жизнь с чистым телом, в красивом платье, сидя за роскошным столом.

— Хорошо, синьор, — сказала я, сделав вид, что немного подумала. — Но с одним условием: если матушка помрет, вы разрешите мне с ней проститься.

Граф захохотал, и стукнул ладонью по столу:

— Молодец! — воскликнул он. — Моя порода! — поднялся из-за стола и, бросив через плечо. — Теперь переоденься, — вышел из трапезной.

Надо сказать, платье меня основательно сковывало.. Денег оно, как я понимала, стоило уйму, но было слишком старо, чтобы оставаться модным, слишком велико для моих плеч и талии, слишком тяжело из-за самоцветов. Все это вместе должно было свести с ума любую женщину, а уж деревенскую простушку, всунутую в бархатный плен, приводило в ярость. И я, обрадовавшись приказу графа переодеться, разоралась на вошедшую в трапезную служанку Лючию, потребовала свои лохмотья назад.