Бом-бом   ::   Крусанов Павел

"Сказать то, что я сказал, - подумал Андрей, - всё равно что в метро прицепить к поезду лишний вагон, которому так и так некуда открываться".

6

В кафе пришли музыканты с инструментами, а следом - стайка волосатых, увешанных фенечками ценителей, среди которых был всё тот же растаман. (Время от времени в "Либерии" за смешные деньги играли молодые музыканты обкатывали на публике номера, наживали сценический опыт.)

Тараканов отпустил гостям пиво и орешки - шабить Вова в кафе запрещал вплоть до мордобоя, боролся за сухую репутацию заведения. Хотя на другой территории, бывало, сам мог угостить ганжой.

- Так, хорошо, - сказал Тараканов, принеся из-за стойки ещё две стопки. - Чёрт с ним, с Герценом, но декабристов-то что, тоже твои разбудили?

- Это Гришка всё, - потупился Андрей. - Он в детстве самый что ни на есть анфан террибль был - любитель обрывать стрекозам крылышки и обрезаiть стеклом лягушкам лапки. Тётки воспитывали. Сгубили парня. - Андрей достал сигарету. - Он в тысяча восемьсот двадцать пятом, недорослем ещё, в чёртову башню фокстерьера запустил.

- Ну?

- Что "ну"? Пёс там и нашкодил.

Подошла официантка Люба, подтянутая, независимая, с причудами - Мэри Поппинс с поправкой на ветер, - улыбнулась Андрею и сменила пепельницу. Про такую не подумаешь, что вечерами она спит у телевизора, а по утрам варит в кастрюльке бигуди. А ведь спит и варит.

Музыканты расчехлили инструменты.

Почесав затылок, Вова ушёл за стойку и выключил Пако де Лусию.

Музыканты устроились на небольшой сцене, опробовали подзвучку. Потом покатили, как колесо с "восьмёркой", собственного сочинения реггей.

То, что они играли, как и положено, припадало на первую долю, но было чистой воды графоманией, если только так можно о звуках. И тем не менее смотреть на лабухов было легко и не стыдно - они пили свою юность, как фанту, и юность щекотала им нёбо. Они были молоды - лет на пять-семь моложе Андрея; их отцы учили английский по песням "The Beatles" и пили свою юность, как спирт, - она сожгла их отцам глотки. Впрочем, чёрт знает, что станет с музыкантами, когда гланды у них порыжеют от их газированной юности и она защекочет их до кондратия.

Андрей жил в промежутке между музыкантами и их отцами, но ещё не забыл, что люди бывают молодыми. Он слушал "The Beatles", но учил английский по "The New Cambridge English Course". Его юность была всякой.

А детство было таким - морозным и звонким, как ледяной колокол, в котором треплется ледяной язык. По крайней мере - таким запомнилось.

Зимними вечерами отец катал Андрея по Целинограду на санках (отец молодой хирург, - как и многие, прихворнул тогда целинной романтикой), и они слушали голоса дворов. Над головой было чёрное казахское небо с голубыми от стужи, огромными звёздами, в небе дул степной сквозняк, на Ишиме навевались из сухого снега гладкие косы сугробов. Отец останавливался у забора и тут же со двора неслось сопранное "тяв-тяв" - заочный захлёбистый навет, полный злости и лакейской отваги. У другого самана они слышали деловой, с подрыком лай, у третьего - басовитое, с ленцой и плюшевым фрикативным "гр-р" в зобу гавканье. У каждого двора был свой, особенный голос, как у дымковских свистулек.

Больше о Целинограде Андрей ничего не помнил.

7

Посетителей в "Либерии" набралось уже порядком. Пили, ели, толковали. Были и знакомые (Митя Шагин со стаканом чая, Дима Григорьев с двумя прихиппованными "пионерками", Секацкий с какой-то свежей, ненадёванной покуда аспиранткой, бойкий на слово удильщик Коровин, выучивший наизусть Сабанеева, и даже темнила Левкин, любитель сдвигать створки и смотреть в глазок, любитель запираться и на стук не открывать), однако Норушкин пребывал в состоянии равновесия с миром (довольно неустойчивом), поэтому приятелей не то чтобы не видел - видел, но как-то не замечал.