Голова   ::   Манн Генрих

Но посредственность не станет доводить отвратительные и жалкие судьбы человечества до последнего предела, не станет превращать их в счастливые и благородные, так же как не станет возводить на высоту идейного мышления катастрофы, которые просто заложены в природе человечества. Потому и сама она никак не может пасть до преступления, когда провалится и то, и другое, как проваливаются в человеческом обществе все идейные побуждения. С посредственностью во главе человечество имеет некоторый шанс избежать наихудшего. Прежде всего главари из числа посредственностей непременно остаются сами в живых, духовная неполноценность позволяет им это. А ведь смерть — единственное, чего нельзя простить, как внушала мне некогда самая живучая особа, какую мы знали.

— А мы умираем! — Мангольф возмутился. — Умираем, потому что мы умственно полноценны!

— Нет, — сказал Терра, — мы умираем потому, что в нас нет противоядий для нашего взыскательного ума.

— Каких противоядий?

— Презрения и доброты. У тебя было одно презрение.

— У тебя — одна доброта.

— Благодарю тебя, дорогой Вольф. В настоящую минуту у тебя ее больше. Вероятно, я никогда не был добр. В моем желании помочь людям было столько же гордыни, сколько в твоем стремлении пользоваться ими для своих целей. Мы оба согрешили через гордыню.

— Чисто богословская мысль. — Мангольф нахмурился. — Надеюсь, что до такой степени ты все-таки не забылся.

Терра, глядя в сторону:

— Поневоле раздумываешь, как бы все было, если бы могло начаться сызнова.

— Совершенно так же, — сказал Мангольф. — Чем лгать и стяжать, я предпочту снова пасть и пойти ко дну.

Терра в ответ:

— А возможно, мы в следующий раз предпочли бы безоговорочно повторять все подлости, без которых человек не может в чистоте душевной вкушать свой хлеб насущный. Насколько я понимаю, даже и богу это было бы угоднее.

Но Мангольф:

— Не глумись! Его час пришел.

Они не отрывали друг от друга глаз, и каждый искал в состарившихся чертах другого решения собственной загадки, снова надеясь обрести себя в познании сокровеннейшей сущности другого. Чтобы постигнуть друг друга до конца, они отодвинулись из полосы света. Бессознательно они искали темноты, искали укромного угла в неосвещенной комнате, чтобы там грудь с грудью шептаться торопливо и украдкой.

— Я испытал непонятные явления, — шептал Мангольф. — Власть картины, зовущей и вбирающей в себя. Я знаю, что взойду на тот холм и лишь там, наверху, умру. Тогда погибнет и голый нищий, поносивший и, один из всех, любивший меня.

— Я тебя понимаю, — шептал Терра. — И я явственно, словно в откровении, ощутил, что тщетно пытался бы застрелиться, если бы не застрелился ты. Бог принципиально не согласен принять нас врозь.

— Ты веришь в него?

— Да, — сказал Терра. — Это нелегко далось, ведь я никому не люблю навязываться.

— Знаешь ты способ спросить у него, действительно ли нам следует умереть?

— В этом вопросе я всецело полагаюсь на собственный наш здоровый инстинкт. Не будь мы оба до последней капли крови к этому готовы, разве пришла бы нам хоть отдаленно охота умереть? Бог свидетель, как мы зубами и когтями держались за жизнь.

— Ужасно! — Глухой стон проник в сердце другу.

— Бог, несомненно, требует от каждого лишь то, что он может дать. От нас он требует гордости, — горячо произнес Терра.

Тогда Мангольф выпрямился.

— Где взять оружие? Револьвер исчез. Он лежал вот тут.

Терра последовал за ним.

— Тут он и лежит, — показал он.

Револьвер лежал под лампочкой, у кровати. Мангольф взял его: тот же маленький браунинг.

— Непостижимо, — сказал он.

— Что именно? — спросил Терра.

И Мангольф:

— Они положили его возле кровати, чтобы я сам покончил с собой. Я швырнул его на пол, комната была полна людей, он исчез. А сейчас он снова лежит тут.