Инспектор Вайсман   ::   Масуд Афаг

Вспомнились ему собратья по перу, тоже ставшие в Центре родными - Поэт, чей день рождения на прошлой неделе отмечали, и как Поэт, превращая праздник в муки, бледнея, выступал, избегая говорить о самом наболевшем - о мощи слова, и как после этого выступления стало плохо маленькому Фараджу, а под конец Агали, ни за что не желающий менять мистическую литературу на реалистическую, влепил вдруг пощечину Садаю. Эти и другие подобные эпизоды вспоминались Гуламу Гусейнли, и он ощущал, как мелкими мурашками выступает под корнями волос пот сожаления...

В это сумасшедшее время, когда все меряется на деньги, в страшные годы, когда никого ничто, кроме денег, не интересует, когда академия, святой очаг науки, далекая от всяких материальных интересов, вынуждена, чтобы выжить, сотрудничать с иностранцами, не стоящими ее ногтя, их центр "Перо" создает и исследует вечные законы никому не нужной, не приносящей ни копейки прибыли литературы.

И никто в этом не виноват, кроме него самого, его упрямого литературного фанатизма. Именно в этом и состоит вся трагедия. Весь Центр и его друзья вынуждены были подстраиваться под него. Как говорится, "рыба гниет с головы".

Но самое странное в том, - подумал Гулам Гусейнли, - что, сколько бы он об этом ни думал, с каким бы чистосердечием не представлял себе весь драматизм ситуации, стоило ему попытаться что-то изменить, сломать, ничего не выходило. Подобно человеку, который не хочет пробуждаться от сладкого, но кошмарного сна, барахтаясь в своем внутреннем мире, задыхаясь в бездонных, черных вопросах, которая ставила перед ним литература, он, казалось, погружался еще глубже...

... Кому нужны эти вечные законы? - думал он, нервно ерзая на месте. - Что это за маниакально-мистические настроения? Он сам, и другие - маленький Фарадж, Поэт, Дениз, да и остальные напоминали членов какой-то религиозной секты... Любой посторонний счел бы их больными.

Другие писатели дни и ночи разрабатывали планы, составляли разумные программы повышения собственного благосостояния, зарабатывали деньги, издавая книги за рубежом. Они же в прокуренных комнатах изводили друг друга спорами о художественных достоинствах того или иного слова, поисками его глубинного смысла, до хрипоты приводили вариации какого-то слова, а потом, безумными глазами глядя друг на друга, упивались собственными открытиями.

И действительно, все это напоминало не столько собрание литераторов, сколько тайное сборище подпольной секты...

... Каждый раз при мысли об этом странная тоска охватывала Гулама Гусейнли. Ему вспоминались чарующие строки друзей, слова классиков, не раз спасавшие его от духовной, а бывало и физической смерти. И в то же мгновение нахлынувшие угрызения совести заставляли его отказаться от этой бунтарской мысли, которую он считал проявлением расчетливого лукавства, долгие годы прячущегося где-то в потаенных уголках его ясного сознания, и Гулам Гусейнли тут же стирал ее из памяти, как, смяв, выбрасывают ненужный черновик...

Однако сегодняшние его тревоги были иными. Сегодня в этой обстановке деловитости, царившей в Академии, ему доставляли невыносимую муку мысли о дырявой, как дуршлаг, и давно нуждавшейся в ремонте крыше Центра, о положении своих сотрудников, одни из которых исхудали от любви к литературе, а другие, наоборот - распухли.

Он непременно должен был что-нибудь сделать, что-то изменить, разрушить одну из стен грозной Крепости Литературы, божественным туманом окутавшей и душащей в своих объятиях Центр, туманом, который отсюда, из пропитанного духом ответственности и порядка актового зала Академии напоминал плотное облако смерти...

... Зал заполнялся людьми...

За последние десять лет, что Гулам Гусейнли здесь не был, состав Академии почти полностью изменился.

Большинство собравшихся были молодежью, а остальные совершенно незнакомые Гуламу Гусейнли люди пожилые или среднего возраста.